Пока братья боролись, Тайлер слушал музыку. У него был единственный на весь дом плеер, а рядом с ним высокая стопка дисков со странными надписями: «Моцарт», «Шопен». Как-то в воскресенье, когда ему было лет шестнадцать, он поймал меня за их рассматриванием. Я пыталась сбежать – боялась, мне влетит за то, что я залезла в его комнату. Но Тайлер взял меня за руку и подвел к дискам.

– К-к-какой т-т-тебе н-н-нравится?

Один диск был черным. На обложке было изображено множество мужчин и женщин в белом. Я указала на него. Тайлер скептически посмотрел на меня.

– Эт-т-то х-х-хоровая музыка, – сказал он.

Он поставил диск в черную коробочку и уселся за свой стол с книгой. Я устроилась на полу возле его ног, рассматривая узоры на ковре. Зазвучала музыка: вздох струнных, потом шепот голосов, пение, нежное, как шелк, но в то же время пронзительное. Гимн был мне знаком – мы пели его в церкви нестройными голосами. Но это было нечто другое. Музыка осталась религиозной, но в ней появилось что-то еще, что-то, связанное с учебой, дисциплиной, сотрудничеством. Нечто такое, чего я еще не понимала.

Песня закончилась. Я сидела, не в силах пошевелиться. Началась следующая. За ней следующая, пока не проиграли все на диске. Без музыки комната показалась безжизненной. Я спросила Тайлера, можно ли послушать ее снова. Через час, когда музыка стихла, я стала упрашивать включить ее снова. Было уже очень поздно. В доме все замерло. Тайлер поднялся из-за стола и нажал кнопку, сказав, что это в последний раз.

– М-м-мы можем п-п-послушать диск завтра, – сказал он.

Музыка стала нашим языком.

Из-за заикания Тайлер был молчаливым, он с трудом ворочал языком. Из-за этого мы с ним никогда особо не разговаривали; я не знала собственного брата. Теперь же каждый вечер, когда он возвращался со свалки, я уже ждала его. Он принимал душ, соскребал с кожи пыль и грязь, усаживался за стол и говорил:

– Ч-ч-что п-п-послушаем с-с-сегодня?

Выбирался диск, прочитывалась надпись, я ложилась на пол возле ног Тайлера, утыкалась взглядом в его носки и слушала.

Я была такой же буйной, как братья, но с Тайлером становилась другой. Может быть, все дело было в музыке, в ее гармонии и нежности. А может быть, дело было в Тайлере. Ему как-то удавалось заставить меня посмотреть на себя его глазами. Я пыталась вспомнить, что можно разговаривать без крика. Пыталась избегать драк с Ричардом, особенно самых буйных, когда мы катались по полу, таскали друг друга за волосы, впивались ногтями в нежную кожу на лице.

Я должна была понимать, что когда-нибудь Тайлер уйдет. Тони и Шон ушли, а ведь они, в отличие от Тайлера, целиком и полностью принадлежали горе. Тайлер всегда любил то, что отец называл «книжным учением». Все остальные, за исключением Ричарда, были к этому совершенно равнодушны.

Когда Тайлер был еще мальчишкой, мама идеализировала образование. Она всегда говорила, что мы остаемся дома, чтобы иметь возможность получить образование лучше, чем другие дети. Но так говорила только мама. Отец же считал, что мы должны научиться практическим навыкам. Когда я была совсем маленькой, родители поссорились: мама хотела, чтобы мы каждое утро занимались учебой, а отец сразу же тащил мальчишек на свою свалку.

Мама эту войну проиграла. Все началось с Люка, четвертого из пяти ее сыновей. Люк всегда был умен: работая с животными, он словно разговаривал с ними. Но он был совершенно не способен к обучению и с большим трудом научился читать. Мама пять лет каждое утро усаживалась с ним за кухонный стол, снова и снова объясняя буквы и слоги. Но к двенадцати годам Люк мог лишь с большим трудом прочесть стих из Библии во время семейных чтений. Мама не могла этого понять. Она без труда научила читать Тони и Шона, да и все мы как-то справились с этим. Тони научил меня читать в четыре года – думаю, на спор с Шоном.