– Проблема другого может быть решена только этически, а этика всегда будет уязвима для логики. Вот погляди на политику. Другая страна – это просто собрание других людей. Страны должны взаимодействовать, руководствуясь принципом справедливости, надо, чтобы это была справедливость, основанная на равных возможностях, чтобы сильные согласились с тем, что слабые такие же важные, как они. Это как если бы красивые признали, что некрасивые не уступают им в красоте, а здоровые согласились, что больные тоже здоровы. Такой договоренности никогда не будет, а значит, надо строить справедливые отношения, исходя из морали. У такой справедливости будет один критерий – стыд. Стыдно бить слабого или стыдно взять чужое. Нельзя, скажем, запретить маленькому народу торговать бананами – ведь, если им запретить, они там с голоду помрут. Значит, так поступать в отношении маленького народа стыдно. Но разве сильное государство будет испытывать перед слабым стыд? Сильному, здоровому и красивому никогда не станет стыдно перед уродом и больным; это уроду всегда будет стыдно, он как будто с самого начала виноват. Так мне всегда было стыдно в богатых домах – например, меня Антон однажды взял к Рихтерам, знаешь таких? Они с твоими родителями дружат. Я в их доме сразу испытал стыд, хотя плохого и не делал. Просто они все почувствовали, что я – хуже, им стало неприятно оттого, что у них все есть и они не могут мне ничего дать, а если дадут мне что-нибудь, мне это впрок не пойдет. Ну, дадут они мне книжку почитать – а я эту книжку или не пойму, или потеряю. Им стало за меня неловко, и мне тоже стало неловко, как будто я нарочно вырос в бараке и без отца. В семье Рихтеров я всегда буду другой. Они когда книжку открывают, то уже знают, что там написано. У них в семье знаешь, как книжки читают? Снимут с полки, откроют на середине, два слова прочтут и обратно на полку ставят – все им ясно. Я рассуждаю, как умею, а им заранее все известно. Они и не станут о таких вещах говорить, как я сейчас, потому что это уже где-то написано. И спорить с ними невозможно. Я только рот открыл – и понял: всегда буду неправ.

Действительно, думала Соня, ты всегда будешь неправ. Ты даже не пытаешься понять, как надо разговаривать с Рихтерами, как – с редактором газеты, а как – со мной. Дмитрий Кротов умеет найти подход к каждому человеку: здесь – повысить голос, в другом месте – говорить тихо. Беседуя с Басмановым, находит интонацию, приятную спикеру парламента, с избирателями говорит иначе. Ты сетуешь на невнимание к другому. А сам?

– Если большая сильная страна, – сказал другой мальчик, – ну, скажем, страна, состоящая из богатых и умных Рихтеров, решит, что для другой страны благо не в том, как они там живут, а совсем в ином, то как быть? Кому должно быть стыдно – тем, которые лезут не в свое дело, или глупым людям, которые жили неправильно? Все решили, что для России жить как прежде плохо и надо жить так, как решили другие, которые смотрят со стороны. Но мне жалко той моей России, которую они никогда не знали и никогда не узнают. Для них это глупая экзотика, плохая экономика, а для меня – жизнь. И синий снег, и деревянные санки, и наш барак с дощатым полом, и облезлые собаки во дворе, и полотенце с синими волками, которым я утирался в детстве, – все это не подготовка к лучшему, это хорошо само по себе. Понимаю, что многое в той жизни было дурно, но, знаешь, я хочу остаться другим.

– По-моему, ты переживаешь по пустякам, – сказала Соня с высоты своего опыта, а точнее, с высоты опыта Дмитрия Кротова. Она имела возможность наблюдать, как реагирует Кротов, когда другие люди пытаются ущемить его интересы. Ее сегодняшнему спутнику было чему поучиться. Совсем недавно Соня была свидетелем того, как Кротову доложили о его сопернике, Владиславе Тушинском, о планах последнего сделаться единственным представителем либеральной мысли в России. Кротов рассмеялся и сказал, что приветствует усилия соперника. «Значит, вам нечего делить с господином Тушинским?» – «Разве Родину делят, – изумился Кротов. – Разве совесть делят? Я с удовольствием разделю бутылку шампанского с господином Тушинским – но лишь после победы». – «Чьей победы?» – поинтересовались ехидные журналисты. «А это мы как раз и должны выяснить, не так ли?» И, улыбаясь, Кротов проводил журналистов до дверей и, только когда закрыл двери, скрипнул зубами. Соня поразилась его выдержке. Колобашкину она сказала: