– А я объясняю замполиту, что подошел к нему и попросил: «дай подшивки кусок», а чего уж он там про себя надумал…

Горелый наконец добирается до Джо Дассена. Мелодию он подобрал успешно, но текст что-то не клеится.

– Слушай, может Михальчика сюда, он же французский знает, – вдруг посещает Большова своевременная мысль.

Притащили сонного Михальчика, он стоит и испуганно хлопает глазами. Но, поняв, чего от него хотят, тут же успокаивается. Он, конечно, до смерти хочет спать, но ему льстит неожиданная востребованность в нашей компании. И песни нужные на французском он, оказывается, знает. Попытки, правда, оканчиваются полным фиаско. Минут десять он забавляет нас своим французским прононсом, но все это сводит на нет абсолютное отсутствие слуха и голоса. Вскоре за ненадобностью отправляем его во взвод. Пора и нам расходиться. Горелый стоит по батарее, и через свою агентуру до него дошли слухи, что старики пронюхали про наши ночные посиделки. Им это сильно не нравится, рановато нам еще так жить. На место нас должны бы поставить черпаки, не царское это дело – с молодыми возиться, но они свой шанс по взятию власти упустили, и годами налаженный в батарее баланс нарушился.

Вечером следующего дня Серега сдает мне наряд. Мы сидим в оружейке на низкой спортивной скамейке и заполняем журнал. Автоматы, штык-ножи, противогазы посчитаны, и даже гранатомет на месте. Горелый чешет мне о событии, очевидцем которого стал три дня назад. Метрах в трех столбом торчит узбек Хусанов, дневальный из его наряда.

– Короче, был я тут в ремроте. Перетер там с «рулем» одним с автовзвода и уж в батарею подался, а он вдруг машет мне рукой – хочешь поглядеть, говорит, и повел в дальний угол. Там народ столпился, ну я сбоку протиснулся, гляжу, а водила с полкового заправщика аккумуляторщику шары катать готовится.

Шары изготавливались из оргстекла, из ручек, отслуживших свое зубных щеток. Разноцветные, в основном неправильной эллипсовидной формы, они вытачивались, грубо шлифовались шкуркой, потом нулевкой или газетой, после чего отдавались салабонам на ювелирную обработку. Те неделю-другую катали их во рту, доводя поверхность до изумительной гладкости. Еще требовался пузырек одеколона для дезинфекции, полотенце, бинт с ватой, прищепка и собственно главный инструмент – небольшое пластиковое зубило, тоже, как правило, сделанное из зубных щеток, или алюминиевая ложка, конец ручки которой слегка затачивался, а также пинцет.

– Ну, в общем, этот достает елду, протирает одеколоном, зубило тоже, пинцет прокаливает на свечке. Потом кожу на конце берет и натягивает, сколько сможет… – продолжает интриговать меня Горелый.

– Крайнюю плоть, – вставляю я свои три копейки, блеснув почерпнутыми из медицинской энциклопедии знаниями.

Горелый смотрит озадаченно-восхищенно, сраженный моей эрудицией.

– Ну, наверное, – реагирует он наконец на мое уточнение.

Кожа у головки прихватывалась прищепкой, дабы обезопасить этот важнейший членоэлемент от предстоящей процедуры. На твердую поверхность подкладывалось полотенце, на него собственно реконструируемый орган, вновь натягивалась кожа, приставлялось орудие, верхний конец которого тоже обмотан полотенцем или тряпкой и наносился короткий, несильный удар. Кожа в этом месте двойная и искусство мастера заключалось в том, чтобы, точно рассчитав силу удара, пробить только первый слой, после чего в образовавшееся отверстие пинцетом запихивался шарик. Конец инструмента затачивался так, чтобы рана получалась рваной, так потом быстрее заживало. Количество шаров не регламентировалось, зависело от желания и уровня терпения оперируемого. Кто-то ограничивался одним шариком, а кто-то делал себе кукурузный початок, надеясь в дальнейшем стать сексуально-неподражаемым.