А так, как сейчас, чего не ехать: вечер, народу почти нет, мест полно, рядом никто не сопит и не толкается, сиденья мягкие, вагон новенький. От этого и желтый воздух пластмассой попахивает – терпимо. Зато чистенько, застекленные двери в тамбур блестят. И в стеклах отражаются два милиционера, неторопливо идущие к нам от дальнего конца вагона.

Я не боюсь полиции, пусть ее преступники, алкаши и гастеры боятся. Но понятно же, что нам с Дилькой лучше на глаза ментам не попадаться. Докопаются, спросят, почему без родителей, ссадят, отправят домой. И все.

А я к этому всему еще не был готов. Поэтому наклонился к Дильке и вполголоса сказал:

– Диль, ты пить хочешь? Не ори только. Давай я тебе налью.

Дилька посмотрела с удивлением и даже опаской. Не привыкла к таким братским поклонам. Но, конечно, кивнула – когда она от сока отказывалась. Я в дорогу специально три коробочки купил, как она любит – мелких и с соломинками.

Я полез в стоявший под ногами пакет и принялся копаться в свертках и салфетках, очень надеясь, что и впрямь со спины похож на взрослого мужика, как мне Гуля-апа десять раз уже говорила.

Похож не похож, но пронесло. Я ковырялся обеими руками сколько мог, гадая, это проходивший мент сиденье оттопыренной дубинкой зацепил или мне показалось. И решился выпрямиться, лишь почувствовав, что прилившая к голове кровь уже в корни волос сочится. Ментов не было. Даже у ближней двери – видимо, скрылись в следующем вагоне.

– А сок где? – спросила Дилька разочарованно.

Я хотел сказать: «Сама возьми», но решил не обострять, наклонился, вынул упаковку и сунул Дильке в руки.

– А еще есть? – спросили за спиной со странным акцентом.

Дилька зыркнула мне за голову, быстро оторвала соломку и ткнула один ее кончик в коробочку, другой – в губы.

Спрашивал не взрослый.

И был он, судя по дыханию, не один.

Так.

– Нет, – сказал я, не оборачиваясь и надеясь, что пронесет.

Щас.

– А если подумать? – спросил парень и быстро сел рядом со мной.

Второй – напротив, но не придвигаясь к Дильке, которая поспешно досасывала сок. Он был в черной шапке, черной куртке с рыжей меховой опушкой и джинсах, конечно, а сам пухловатый и с обветренными губами, которые все время облизывал. Тот, что рядом со мной, был дохлый и прыщавый, а одет так же, только провонявшая куревом куртка была темно-синей.

Он протянул мне ладонь и сказал:

– Здоров, земляк.

Сердце у меня заколотилось, но я очень постарался этого не показать и вообще не двигаться. Пацаны на боксе предупреждали, чтобы руку не давал и вообще не позволял себя зацепить. Не обездвижат, так докопаются – не так подал, чего так жмешь, самый сильный, что ли, и так далее. Обычно докапываться все-таки без свидетелей предпочитают, а тут прилюдно затеяли – совсем отмороженные, что ли?

А, нет, все нормально.

– Ты чего такой деловой тут сидишь, руку не даешь? Крутого дал, малой? – спросил дохлый.

– Я тебя не знаю, – ответил я.

– И чё? Невозбранно борзеть можешь?

Я удивился такому словарному запасу при таком заметном акценте и сказал сквозь грохот крови в голове:

– Диль, все нормально.

Дилька кивнула, не переставая переводить округлившихся глаз с одного гопа на другого.

– Нормально, Диль, нормально, – подтвердил дохлый, убрав наконец руку. – Сейчас с твоим абыкой побазарим маленько – и дальше соси чего дадут.

– Базар фильтруй, – сказал я и тут же пожалел.

Не говорить надо было, а в нос бить, локтем, я удобно сидел. Упустил момент. Может, и хорошо: пухлый лыбился неудобно для меня и слишком близко к Дильке. И потом, чего они руки в карманах курток держат – вдруг там ножи. У меня тоже, конечно, нож есть, но я ж не умею с ним. К тому же от ментов подальше так его заныкал, что вынимать полчаса буду.