Карлайл, сидевшая между дядюшкой и Эдвардом Мэнксом, нервно стискивала сумочку и недоумевала: а вдруг тут все немного помешались? Что, например, нашло на Фе-лиситэ? Почему, всякий раз глядя на Эдварда, она краснеет? Почему она смотрит на него так часто и исподволь, как изумленная и – да! – по уши влюбленная школьница? И почему на лестничной площадке в Дьюкс-Гейт после некой омерзительной сцены с Риверой (Карлайл опустила ставень на воспоминание) Нед повел себя так бурно? И в конце концов, почему сама она так счастлива посреди запутанного и неприятного кризиса?

Эдвард Мэнкс, сидевший между Фелиситэ и Карлайл, тоже был сбит с толку. Столько всего свалилось на него этим вечером. Он поссорился с Риверой в столовой. Он сделал поразительное открытие. Позднее (и не в пример Карлайл, воспоминание принесло ему немалое удовлетворение) он вышел на площадку как раз в тот момент, когда Ривера предпринимал усиленные попытки обнять Карлайл, и очень сильно съездил ему по левому уху. Пока они, все трое, еще буравили друг друга взглядами, появилась с письмом в руках Фелиситэ. Едва бросив взгляд на Эдварда, она сперва побледнела под макияжем, потом сделалась красной как рак и убежала наверх. С тех пор она вела себя престраннейшим образом. Она все пыталась поймать его взгляд и всякий раз, когда ей это удавалось, улыбалась и краснела. Однажды она издала безумный смешок. Тряхнув головой, Эдвард пригласил леди Пастерн танцевать. Ее светлость снизошла до согласия. Встав и положив правую руку ей на бронированную талию, он осторожно повел ее в зал. Танцевать с кузиной Сесиль всегда было чуточку пугающим предприятием.

– Если что-то способно возместить мне унижение в этой прискорбной истории, мой дорогой мальчик, – произнесла она, когда они оказались как можно дальше от оркестра, – то это перемена, какую твое присутствие произвело в Фелиситэ.

– Правда? – нервно спросил Эдвард.

– Несомненно. С самого ее детства ты оказывал глубокое влияние.

– Но, кузина Сесиль… – в крайнем смущении начал Эдвард, но в этот момент оркестр, который уже какое-то время довольствовался обрывочными уханьями и хмыканьями, внезапно перешел к вычурному гвалту. Эдварду пришлось замолчать.

Склонив голову, лорд Пастерн созерцал оркестр с критично-покровительственной миной.

– А они не так плохи, знаете ли, – сказал он, – правда, им задора не хватает. Вот увидишь, как мы будем выступать, Лайл. А?

– Знаю, – подбодрила его Карлайл. В это мгновение его наивность ее тронула. Она была склонна похвалить его, как хвалят ребенка. Ее взгляд следовал за Эдвардом, который сейчас осторожно вел леди Пастерн в танце мимо сцены. Карлайл посмотрела, как они кружат мимо, а заодно поймала взгляд мужчины, сидевшего за соседним столиком. Это был аскетичной внешности человек с брезгливым ртом и красивой формы головой. С ним за столом темноволосая, коротко стриженная женщина. Сидели они как старые добрые друзья. «Приятная пара», – подумала Карлайл. Она испытывала беспричинное оживление и была благодушно расположена ко всему миру и потому импульсивно повернулась к Фелиситэ. А тогда обнаружила, что Фелиситэ тоже наблюдает за Эдвардом и со все тем же необъяснимым обожанием.

– В чем дело, Фэ? – тихонько спросила она. – Что случилось?

Не меняя направления взгляда, Фелиситэ изрекла:

– Нечто поразительное, милочка, сногсшибательное, милая. Я совершенно boulversee[19], но я в раю.

После двух кругов Эдвард с леди Пастерн остановились у столика, где леди Пастерн вернулась на свое место. Эдвард скользнул между Карлайл и Фелиситэ. Подавшись к нему, Фелиситэ вынула белую гвоздику у него из петлицы.