Клава выпятила нижнюю губу: реакция у Левы нулевая. Клава рассердилась, стукнула его по плечу:
– Кончай пугать! В нашем серпентарии и без твоих шуточек страшно аж жуть.
Галеев и на этот жест не отреагировал, и вообще, лежал безжизненным бревном. Клава перевела взгляд на грудь Левы – не дышит. Но может быть, он дышит незаметно? Она поднесла к его носу руку – никакого движения воздуха. Помимо воли, на нее напала дрожь, как после тяжелого похмелья. Клава затрясла Галеева за плечи, подвывая:
– О-о-ой… Левочка… ты правда умер? Ну скажи, умер, да? О-о-ой… не умирай… будь человеком, не умирай…
А сердце? Вдруг сердце бьется? Она приложила ухо к груди. В груди тихо, как в театре. Умер! – ударило ее так, будто пропустили через Овчаренко электрический ток высокого напряжения. Клава, мигом протрезвев, отползая от него на четвереньках, сначала шептала, затем шепот перешел в крик:
– Помогите! Кто-нибудь! Помогите! Милиция!.. На помощь! Аааа!!!
И понеслась Клава по лестнице вверх, перескакивая через ступеньки. Она бежала темными переходами, крича, словно встретилась с чудовищем. Споткнулась о ковровую дорожку, упала, но не переставала кричать, пока не достигла комнаты дежурного. Дежурный, перепуганный насмерть воплями, дверь не открыл, а предупредил:
– Я звоню в милицию. Все, набрал номер…
– Ой, звони! – завыла Клава, тарабаня по двери. – Звони, миленький, и открой! Мне страшно одной. Вызывай всех! Всех зови! Открой!
– Милиция? – раздалось за дверью. – Срочно выезжайте в театр, у нас опять ЧП. Грабитель забрался в здание театра! Дверь ломает, срочно приезжайте!
– Да пусти меня! – билась всем телом в дверь Клава. – Пусти, гад!
– Все, позвонил, – отозвался дежурный. – Чего орешь? Ты вообще кто?
– Овчаренко я, Клавдия Овчаренко… Пожалуйста, открой!
– Заслуженная артистка?
– Да! Да! Пусти меня, скотина! Я боюсь! Я тебя, гада…
Он приоткрыл дверь, чтобы убедиться в правдивости слов невесть откуда взявшейся женщины, называющей себя Овчаренко. Но Клава навалилась на дверь, приложив все силы, и вломилась в комнатку дежурных. Показывая в неопределенном направлении, проговорила хрипло:
– Галеев… там… Я его… а он никак… Никак он! Слышишь? Никак!
И грохнулась в обморок.
II. А день грядущий приготовил…
1
Степа встал раньше Яны, сделал легкую гимнастику. Обычно он еще и бегает вокруг дома, не столько о здоровье печется, сколько форму держит. Да и нравится по утрам пробежка, утренний воздух. Но сегодня он проснулся немного позже обычного и на бег уже не было времени. Он приготовил кофе, бутерброды и, подсев на постель, тихонько позвал:
– Яна…
Она повернулась на другой бок и с головой укрылась одеялом. Степа пощекотал ее пятку, Яна дернулась и проворчала:
– Я сплю.
– Тебе в институт, – напомнил Степа, стаскивая с девушки одеяло.
– Первую лекцию пропущу, – уцепилась она за одеяло.
– Не пропустишь. Мне не нужна жена недоучка. Поднимайся, завтрак готов. Или тебе в постель кофе подать?
Тут Яна окончательно проснулась, села, глядя на Степу округлившимися глазами, подозрительно спросила:
– Степочка, что случилось? Ты приготовил завтрак? Ай как интересно… Ну, давай кофе в постель, давай.
Он поднес ей чашку на блюдце. Яна сделала глоток, затем снова уставилась на Степу с изумлением:
– И сахар положил…
– Мало? Я добавлю.
– Нет, нормально. Просто у меня с сегодняшнего дня диета, сахара нельзя… но ради такого случая я отменю диету. А обед ты тоже приготовишь? И ужин? Я все съем.
– Ну, ты, мать, даешь! – хмыкнул Степа, поражаясь женскому коварству. Ни на йоту нельзя послабления давать. – Сегодня я тебе сделал подарок, а подарок потому так и называется, что он редкость. Так что на ужин не рассчитывай, если ты не приготовишь, его никто не приготовит. А теперь подъем!