Оперативность полицейских подразделений во многом объяснялась прекрасной связью. Все столичные полицейские части, числом тридцать восемь, к 1885 году уже были телефонизированы, благодаря чему получили прямую связь с Сыскной и Речной полицией, пожарным депо и канцелярией градоначальника. Теперь о задержании полицией холерного больного градоначальник узнавал прежде врачей ближайшей больницы.

Первым делом явившиеся сыщики отправились взглянуть на труп; на их языке это называлось «познакомиться». Около убитого деловито возился полицейский доктор Сухоруков. Зарезанный мужчина лежал на кровати вверх лицом, раскинув руки и ноги. Поза его выглядела естественной и расслабленной, словно бы в момент нападения он спал. На ногах трупа были черные шелковые носки, чёрные широкие брюки расстёгнуты, но не сняты. Тонкая крахмальная сорочка, распахнутая до пупа, обнажала волосатую грудь и живот. Атласный, цвета топлёного молока жилет также оказался расстёгнут, и края его небрежно раздвинуты. Общий беспорядок в одежде наводил на мысль, будто погибший не успел завершить начатое раздевание, однако разбросанные в стороны руки вроде бы свидетельствовали о том, что в момент смерти он вовсе и не думал раздеваться. Вся одежда покойного и постель вокруг его тела выглядели буро-красными от запекшейся крови. Она уже успела подсохнуть и впитаться, образовав на ткани заскорузлую корку. О чертах лица погибшего ничего определённого сказать было нельзя из-за большого количества порезов в разных направлениях. С него требовалось сначала смыть кровь, и только после этого можно было попробовать реконструировать лицо. Судя по обильной седине в курчавых волосах и в коротко стриженой ухоженной бороде, а также по проступающей на макушке лысине, мужчина был не молод, годам, эдак, к пятидесяти.

– Ну-с, доброе утро, доктор, – поприветствовал Сухорукова весельчак Гаевский. – А вы, поди, и не знали, чем сегодня заняться?

– Да, знаете ли, сидел в части, давился булочкой с маком и думал: хоть бы к висельнику какому вызвали. А тут всё гораздо интереснее: одним ударом и трахея перерезана, и сонная артерия, а уж с лицом что сделано…

– Продолжайте, вы так интересно рассказываете, – попросил Владислав, склоняясь над трупом.

– Разрез шеи, как вы можете видеть, имеет длину не менее шести дюймов и является безусловно смертельным. Нанесён одним ударом. На лице множественные порезы и колотые раны…

– То есть это была не бритва… – тут же заключил Гаевский.

– И не столовый нож со скруглённым кончиком. Это орудие именно с заточенным остриём: нож, кинжал.

– Что скажете о времени смерти? – спросил Агафон Иванов, осматривавший тем временем детали мужской одежды, разбросанные по комнате: пиджак, длинный тёмно-коричневый плащ, развязанную бабочку.

– Судя по тому, что челюстной отдел полностью окоченел, и окоченение спустилось к рукам, но не охватило ног, ну, а также оценивая температуру тела, я бы отнёс момент смерти к интервалу от пяти до восьми часов до нашего появления. То есть, жертва погибла после часа ночи, но не позднее четырёх, – доктор вытащил из жилетного кармана часы на цепочке и взглянул на циферблат, сверяя с ним свои выводы. – Да, такая оценка представляется достоверной.

– Что скажете про возраст? – продолжал расспрашивать Иванов.

– Примерно сорок пять – пятьдесят лет.

Агафон, закончив осмотр одежды убитого, подвёл итог:

– Ни документов, ни записной книжки, ни визитных карточек. Только бумажник и вот ещё, носовые платки.

– А в бумажнике что? – полюбопытствовал Гаевский, ощупывавший карманы брюк.

– Шестьдесят пять рублей денег, отделение для карточек пусто. А у тебя что-нибудь интересное есть?