Верлак кивнул, но ответил Полик:

– Та, которую дают художникам и архитекторам на обучение в Риме?

– Да. Стипендия Дюма почти столь же престижна. Денежная премия в пятьдесят тысяч евро, дающая возможность учиться, квартира в Эксе – прямо под апартаментами дуайена, оплата дорожных расходов, если тема исследования уводит в Иерусалим или в Дублин, и пункт в резюме, неоценимый никакими деньгами.

– Почти наверняка обеспечивающий хорошую работу в будущем, – добавил Верлак.

– Почти наверняка.

– И с каких пор существует эта стипендия? – поинтересовался Верлак.

– С тысяча девятьсот двадцать восьмого года, когда отец Жюль Дюма оставил нам все свое состояние.

– Объясните, как французский университет смог сохранить работающий факультет теологии после тысяча девятьсот пятого года?

Мадам Бонне пристально посмотрела на судью и дважды подумала перед ответом. Не потому, что она его не знала, а потому, что не услышала слова «пожалуйста».

– В тысяча девятьсот пятом году, как вам известно, было провозглашено отделение церкви от государства. По всей Франции закрывались теологические факультеты – кроме Эльзаса, потому что тогда это была Германия, и вот этого маленького факультета в Эксе – благодаря действиям умелого доктора Ролана Дюма, дяди Жюля. Желающие изучать теологию должны были это делать на историческом, а то и на юридическом факультете. К счастью, семья Дюма была неимоверно богата, а деньги и в тысяча девятьсот пятом году имели вес. Не помешало и то, что один дядя являлся кардиналом, а другой политиком. Факультету предоставили автономию при условии, что он докажет государству свою полную самофинансируемость. У семьи было достаточно денег и удачных инвестиций, чтобы это оказалось возможным. Факультет предоставлял стипендию с двадцать восьмого года с перерывом на оккупацию юга Франции с сорок второго по сорок пятый.

– И сколько это еще будет продолжаться? – спросил Верлак.

Флоранс Бонне пожала плечами.

– На все Божья воля… еще много лет, наверное…

Верлак перебил:

– То есть денег остается еще прилично?

– Достаточно, – ответила мадам Бонне и прокашлялась.

– Вы – казначей комиссии Дюма, – поднажал Полик, глядя в свои заметки.

– Да. У нас в конце недели будет совещание.

Верлак понимал, что Флоранс Бонне что-то скрывает, но хотел вернуть разговор к убитому Жоржу Муту.

– Вы сказали, что ненавидели дуайена, – напомнил он.

– Ну… «ненавидела» – пожалуй, слишком сильное слово. Он не справлялся со своей работой и, мне кажется, знал это. Поэтому не гнушался манипуляциями и лживыми обещаниями, и вот это я в нем не любила. Как ученого я его тоже высоко не ставила… он публиковался редко, был специалистом по Клюни, но когда туда ездил, мне кажется, его больше интересовала не работа, а бургундское вино. Но ненавидеть – нет, пожалуй, не ненавидела.

– У него должно быть много врагов, раз он так обращался с людьми, – заметил Верлак. – Но настолько ли он был невыносим, чтобы его за это убили?

При слове «убили» мадам Бонне напряглась. Разгладились морщины на идеально загорелом лице: родители Марин любили ходьбу и обожали солнце – в отличие от своей дочери.

– В припадке ярости? – предположила она. – Вы же полицейские, вы должны знать, способны ли люди на такое.

– В припадке ярости – бывает, – ответил Полик.

– Бернар Родье на приеме был в ярости, конечно, но до припадка далеко, – сообщила мадам Бонне.

– Расскажите подробнее об этом приеме, доктор Бонне, – попросил комиссар.

– Я не знаю, о чем говорили Жорж и Бернар, мне мешала музыка. Все слышали, как Жорж кричал Бернару: «И мое решение окончательно!» – а потом Бернар ушел, хлопнув дверью. Но каждому из нас случалось хлопнуть дверью после разговора с Жоржем Мутом, и мне тоже. Потом Жорж сделал заявление, что не собирается уходить в отставку ни сейчас, ни в ближайшее время. Видимо, это он и сказал Бернару, и вот почему, как мы все решили, Бернар хлопнул дверью. Но об этом лучше спросить самого доктора Родье.