Да, Бернсу никак не удавалось ее классифицировать. И мне тоже… Хотя от ее рекордов попахивало эдакой ковбойской удалью, речь у нее была безупречно правильная, классическая, без всяких там новомодных словечек, без сленга, и это нас обоих озадачивало. Она, несомненно, была, что называется, леди, и, однако, знала самые худшие стороны худших городов Европы и Штатов, и знала обо всех грехах человеческих и всех пороках. Удивить ее никому еще не удавалось, зато я сам видел, как благодаря ей у Берта волосы встали дыбом. Читала она только современных поэтов, а ее единственная уступка самой себе заключалась в рюмке хереса, выпиваемой перед обедом. Совершенно необычная женщина. Но не сумасбродка. Нет, с теми, кто считает ее сумасбродкой, я решительно не согласен.

– Самое занятное зрелище? – Закатив глаза, я обдумывал ее вопрос. – Даже не знаю. Может, распродажа в магазине?

– А я однажды наблюдал, как дерутся две акулы, – благородно пришел мне на выручку сэр Уильям.

Рассказ помог вернуть ему хорошее настроение. Миссис Брэдли слушала, откинувшись на спинку стула. Глядя на нее, я представлял греющуюся на солнышке ядовитую змею или крокодила, ласково улыбающегося, в то время как птички выклевывают из его бронированной шкуры мелкую надоедливую живность.

Дождавшись, пока отец закончит, Маргарет заявила:

– Самое занятное зрелище на свете – игра Коше. Я видела его на Уимблдонском турнире. – Со вздохом она встала и подошла к окну. – Прошлое лето было не очень, а это – бьет все рекорды. В такую вот погоду нервные люди и кончают с собой. Хорошо, что я оптимистка.

Повернувшись к нам, она сказала:

– Мистер Бернс, будьте добры позвонить.

Бернс повиновался. Усаживаясь на место, он произнес:

– Самое занятное зрелище – женщина, когда она пытается вытянуть у мужа деньги. Она способна откалывать любые номера, словно мартышка, и менять обличье, словно хамелеон.

Мы все стали возражать; сэр Уильям яростно, я слабо, Маргарет с негодованием, а миссис Брэдли с усмешкой. Бернс только улыбался плотоядной улыбкой финансиста.

– Будьте же искренни, – сказал он.

Даже в его самых невинных замечаниях всегда проскальзывал намек, что его собеседники неискренни, и это меня еще пуще злило.

– Неужели вам не доводилось слышать, как женщина выпрашивает у мужа деньги? Ну же?

Маргарет, чья веселость, как у большинства молодых женщин, вернулась столь же быстро, как и ушла, ответила:

– Доводилось.

– Вот как? – изумился ее отец.

– Да, у Бертов. Я не хотела подслушивать, просто у мистера Берта голос как рупор, а миссис Берт – то есть Кора Маккенли, – когда злится, кричит, словно простолюдинка, каковой, собственно, и является. Я пошла в Бунгало забрать у Берта пожертвование в пользу деревенской библиотеки, которую мы открыли прошлой зимой, а они там как раз ругались, жутко громко, из-за Бертовой прижимистости и Кориного мотовства. Она кричала, что денег ей хватает только на хозяйство, а он – что в Солтмарш негде щеголять в дорогих нарядах. Было страшно неприятно… Да ну их совсем! Пора убирать чай, а вы, мистер Бернс, придумали бы, чем нас занять, пока не придет время переодеваться к обеду.

Бернс улыбнулся; он искренне ломал голову, услужливо стараясь изобрести какое-нибудь развлечение. К тому времени как убрали посуду, он был готов.

– Встаньте-ка вот сюда, – начал он, отступая в сторону, прямо на пса.

Фокстерьер со страдальческим визгом взвился вверх.

Бернс завопил, обращаясь к Маргарет:

– Я не нарочно! Я просто хотел…

Пес лаял, Маргарет нагнулась и стала его гладить и успокаивать. Джим, воспитанный и добродушный зверь, желая показать, что ничуть не обиделся, принялся наскакивать сначала на Маргарет, а потом – совершенно неожиданно – и на Бернса. Бернс, одержимый, как упоминалось, нездоровым страхом перед собаками, который он приобрел, наверное, в раннем детстве и который был совершенно не в состоянии контролировать, не говоря о том, чтобы побороть, закричал и замахнулся на разволновавшееся животное.