– Это возмутительно, – наконец прошептал он, – я ни в чем не виновен!

Дело осложнялось еще тем, что сам обвиняемый не помнил, чтобы отец ребенка был когда-нибудь в его квартире. На этот раз господин Коллас уже колебался: можно ли оставить X. на свободе. Ему казалось, что виновность его не подлежит сомнению.

Однако я попросил отложить арест еще на некоторое время.

В кабинете мне пришлось остаться с глазу на глаз с господином X., тем временем как ребенка повели к отцу, которому мы не позволили присутствовать при очной ставке из опасения, что он в порыве вполне законного негодования позволит себе какую-нибудь резкую выходку.

– Я погиб… – сказал мне господин X., в изнеможении опускаясь на стул, – мне остается только застрелиться.

– Значит, вы признаете себя виновным? – быстро спросил я.

– Я? Я не виновен в этом возмутительном преступлении, – воскликнул он, быстро поднимаясь, – клянусь вам всем дорогим, что есть для меня на свете, клянусь вам жизнью моих дочерей, моей жены и старухи-матери, которая умрет от этого удара!

До конца моей полицейской службы я оставался сентиментальным и в душе до сих пор убежден, что эта сентиментальность – лучшая гарантия против профессиональных увлечений. Понятно, что я был поражен тоном глубокой искренности этого человека, а между тем виновность его казалась неоспоримой.

– Если вы не виновны, – сказал я господину X. – то не имеете основания убивать себя. Ваш долг – доказать свою невиновность. Возвращайтесь домой и ждите, пока комиссар снова вызовет вас.

– Этот человек не виноват, – заключил я, оставшись наедине с комиссаром.

– Очень может быть, – ответил господин Коллас, не лишенный здравого чутья правды. – Но как это доказать? Как объяснить обвинение? Мы навели справки об отце ребенка, и они оказались в его пользу. Правда, он очень нуждался и слыл между товарищами за угрюмого и необщительного человека, однако вел умеренный и трезвый образ жизни и никогда не совершил бесчестного поступка.

– Позвольте мне еще раз допросить отца, – попросил я господина Колласа.

– Хорошо, допросите. Кажется, он еще в инспекторском бюро.

Как только рабочий вошел, я без всяких предисловий спросил его:

– Говорят, вам часто приходилось бывать в комнате патрона?

– О нет, сударь, – необдуманно возразил он, – я был там всего один раз и то очень давно, когда меня послали отнести пакет, забытый им в мастерской!

Затем рабочий возобновил свои причитания, осыпая бранью господина X., совершившего более гнусное преступление, чем убийство.

Я сообразил, что таким образом мой допрос ни к чему не приведет, и отпустил его, но приказал тайно от отца привести девочку через другие двери, послав предварительно купить для нее конфет.

Малютка весело сосала ячменный сахар и, улыбаясь, посматривала на меня.

– Знаешь, – ласково сказал я, – ты сделала нехорошо, и Боженька тебя накажет. Ты солгала, ведь ты никогда не была в комнате того господина.

– Боженька не может меня наказать, – ответила девочка, – потому что я послушалась папу.

– Впрочем, ты права, – продолжал я, – нужно всегда слушаться родителей. Однако у тебя хорошая память. Ты хорошо знала свой урок.

– Не правда ли? – весело сказала она. – Вы дадите мне еще конфет?

Добившись доверия девочки, мне уже нетрудно было упросить ее рассказать, как отец заставил ее затвердить все, что она должна говорить, а в особенности описание комнаты патрона.

Между тем докторское свидетельство подтверждало факт возмутительного преступления. Кто же совершил его?

Девочка и этого не скрыла от меня. Однажды, когда она была дома одна, а ее мать отправилась за какими-то покупками, пришел товарищ ее отца и совершил то гнусное преступление, в котором обвиняли господина X. Она даже не знала имени негодяя.