Когда пленный немного пришел в себя, вдалеке снова послышались треск веток и голоса.

– Немцы совсем близко! – прошептал Ваня. – А что, если он заорет?

Луковицкий злобно ухмыльнулся.

– Если и заорет, то не особо громко. Ты ж ему всю гортань сжег. – И, уже обратившись к пленному, старший сержант проворковал нежно-нежно:

– Du hast auf unseren Sieg getrunken, und jetzt, wenn du nicht machst, was ich will, musst du auf den Genossen Stalin trinken! [5]

Луковицкий вырвал из рук Злобина свою фляжку и поднес ее к лицу трясущегося немца.

– Bitte stoppt! Gebt mir eine Karte und ich werde alle Waffen anzeigen, die sich auf diesem Quadrat befinden [6], – просипел немец так тихо, что для того, чтобы услышать его ответ, Звереву пришлось снять шапку и пригнуться.

Спустя несколько минут пленный артиллерист химическим карандашом изрисовал всю карту, которую Луковицкий накануне достал из планшета Зверева. Когда нужные сведения были получены, Злобин спросил:

– Получается, что теперь остается только вернуться к своим и передать эту карту в штаб?

Луковицкий кивнул и посмотрел на Зверева.

– Ловко ты его! – усмехнулся Злобин. – Тогда давай поторопимся… Этот пусть тут остается! Свое дело он сделал, а со сломанной ногой мы его все равно бы не дотащили.

Злобин посмотрел на Зверева, тот кивнул:

– Пусть остается. Он свое дело сделал.

Глаза Луковицкого сверкнули неистовым блеском, его губы сжались в тонкую полоску, и он, точно мартовский кот, тихо проурчал:

– Хорошо. Пусть остается.

Никто не успел опомниться, как в левой руке старшего сержанта блеснуло лезвие армейского ножа. Немец дернулся, его рот приоткрылся, и он проблеял как козленок:

– Bitte, tötet mir nicht! Ich habe euch alles erzählt! Bitte, macht es nicht, ich habe eine kranke Mutter, sie hat niemanden außer mir! [7]

– Мама, говоришь! Мама – это хорошо! Мама – это здорово! – с деланым сочувствием проворковал Луковицкий и с суровой педантичностью заправского мясника вогнал свой нож в правый бок своей уже успевшей расслабиться и ничего не подозревающей жертве. Когда тело перестало дергаться и затихло, старший сержант вытер окровавленный клинок о воротник уже бездыханного немца, ополоснул лезвие спиртом и убрал нож за голенище.

– Вот и все! – Луковицкий исподлобья посмотрел на Зверева, не скрывая торжествующей ухмылки. – Все как ты хотел, командир! Он остается, а мы уходим!

После этого Луковицкий снова вытащил носовой платок, налил на него спирта и тщательно протер платком руки. «Как это он умудряется в таких условиях иметь в запасе чистые тряпки?» – подумал Зверев и удивился сам себе, что так спокойно созерцал смерть пусть и врага, но все же живого человека. Тут же придя в себя и увидев, что Луковицкий бросил платок на землю, Зверев строго сказал:

– Следы оставляешь. Неправильно это. Подними.

Глаза старшего сержанта сверкнули гневом.

– Он уже не очень чистый, – Луковицкий вдавил в землю сапогом брошенный им платок и припорошил пожухлой травой. – Такой вариант тебя устроит?

Правая щека Зверева дернулась, но времени на пререкания у них не было.

– Устроит, – сухо сказал Зверев и быстрым шагом двинулся вдоль оврага.

– Тот рейд за линию фронта был последним нашим рейдом, в котором мы действовали в составе общей группы. Пленного мы не доставили, и, несмотря на то что полученные от пленного артиллериста сведения впоследствии подтвердились и наша авиация накрыла вражеский укрепрайон, наша вылазка вызвала некоторый интерес у особого отдела. Шпагин и Кичигин так и не вернулись с задания, а нас троих по очереди допросили. Мы рассказали, как было дело, и нас оставили в покое. Потом случилось ранение и госпиталь. Потом новое ранение и другой фронт… – Зверев прокашлялся, его щека теперь дергалась не переставая.