Я спросила, как давно они расстались. Он сказал, что в 1968 году, но у Стефани до сих пор никого нет.

– Думаешь, если я пошлю ей дюжину красных роз, она полюбит меня снова?

Вопрос был настолько наивный, что я посмотрела на него, не шутит ли он. Он не шутил. Весной 1972 года он говорил о Стефани так, будто они расстались вчера.

– Я не знаю, Тед. Розы помогут, если она тебя не разлюбила. Но если разлюбила, они не заставят ее полюбить тебя снова.

– Она единственная женщина, которую по-настоящему люблю. Совсем не так, как Мег. Трудно это объяснить. И я не знаю, что мне делать.

Видя блеск в его глазах, когда он говорил о Стефани, я легко представила, какой удар ждет Мег. Я убедила его не давать Мег обещаний, которых не сможет сдержать.

– Рано или поздно тебе придется выбрать. Мег тебя любит. Она помогала тебя в трудные времена, когда у тебя не было денег. И ты сказал, что в семье Стефани ты ощущаешь себя бедняком. Мег – реальность, а Стефани – только мечта. Подумай о том, что ты почувствуешь, если потеряешь Мег. Что бы ты сделал, узнав, что у нее есть другой?

– Однажды такое бывало. Забавно, что ты об этом заговорила: это просто сводит меня с ума. Как-то раз мы поссорились. Потом я увидел рядом с ее квартирой машину какого-то парня. Я обежал дом, встал на мусорный бак и заглянул в окно. С меня градом катился пот, я походил на сумасшедшего. Мысль, что у Мег кто-то есть, была мне невыносима. Я не верил, что со мной это происходит.

Он помотал головой, вспоминая припадок обуявшей его ревности.

– Выходит, Мег значит для тебя больше, чем ты думаешь.

– В том-то и проблема. Сегодня я хочу остаться с ней, жениться, помогать растить Лиэн, хочу еще детей – этого хочет и Мег. Порой мне кажется – это все, чего я хочу. Но у меня нет и еще долго не будет денег. Но я в самом начале пути и пока не хочу окунаться в эту жизнь. Но завтра я думаю о Стефани, о нашей совместной жизни. И тоже этого хочу. Я никогда не был богатым и хочу разбогатеть. Но как я могу сказать: «Мег, спасибо за все и прощай»?

Зазвонил телефон, и вопрос остался без ответа. В смятении Теда ничего необычного для человека его возраста не было. Напротив, скорее, это нормально. Ему требовалось время созреть, подумать, после чего он непременно сделал бы правильный выбор.

Вскоре после этого я приехала на работу и узнала, что Тед подал документы в юридическую школу Стэнфордского и Калифорнийского университетов в Беркли.

Он казался главным кандидатом в юридическую школу. У него был острый ум, настойчивость и безоговорочная вера в возможность легитимных реформ системы власти. Воззрения Теда резко выделяли его среди прочих студентов-практикантов центра психологической поддержки. Те были наполовину хиппи: и внешне, и по политическим взглядам. А Тед был консервативным республиканцем. Они считали его белой вороной, в особенности в спорах о постоянно вспыхивающих в кампусе беспорядках.

– Приятель, ты не прав, – говорил ему один бородатый студент. – Ты не прекратишь Вьетнам, ублажая старых маразматиков в конгрессе. Они только думают, как получить еще один контракт с «Боингом». Думаешь, им не наплевать, сколько еще там убьют наших?

– Анархия – не решение. Вы распылите силы и останетесь ни с чем, – возражал Тед.

В ответ они лишь усмехались. Для них Тед был исчадьем ада. Все их протесты и марши, блокады федеральной автомагистрали № 5 его бесили. Много раз он пытался остановить демонстрации, размахивая дубинкой и убеждая протестующих разойтись. Он думал, что есть лучшие методы добиться желаемого, но сам, как ни странно, выходил из себя не меньше тех, кого пытался остановить.