А я днём думал о ночи… Не знаю, к чему бы это пришло в конце концов, но, похоже, Дар меня спас. Или не Дар. Но мало-помалу опьянение пошло на убыль.

А может, я насытился Беатрисой. Во всяком случае, я почувствовал себя в силах разговаривать. И как мне показалось, Беатриса тоже.

– Нам не мешало бы узнать друг друга получше, государь, – сказала она в одну прекрасную ночь.

– Не мешало бы, – говорю.

Она лизнула меня в щёку – длинно, как кошка, и посмотрела на меня втягивающим взглядом. Помолчала, будто не решалась. И спросила:

– Ты правда спал с юношей, Дольф?

– Да, – говорю. Не видел смысла отрицать. С батюшкиной подачи все придворные только об этом и болтали.

У неё глаза загорелись.

– И каково это? – спрашивает. И облизывает губы, по своему обыкновению. – Расскажи, государь!

– Нет, – говорю. Как бы я ей рассказал? Что?

На секунду она пришла в ярость. На секунду. Но взяла себя в руки. И капризно спросила:

– Тебе жаль доставить мне удовольствие?

Тогда я сел. И она села и закрылась одеялом. И лицо у неё изменилось. Дар снова начал меня жечь, да так, что мне стало почти страшно. А она сказала:

– А ты любишь мёртвых, потому что твоего любовника убили у тебя на глазах? Да? Теперь мёртвые женщины лучше живых, Дольф?

И тут мне стало холодно. Дико холодно. Грел только Дар. Я ещё попытался сделать вид, что ничего не понимаю, но я уже понял. Я хотел солгать себе – чтобы не лишиться её.

– Мёртвые женщины, – говорю, – очень хороши для переноски тяжестей. А ты слишком прислушиваешься к сплетням.

Она усмехнулась. Потянулась. Сказала:

– Можно тебя попросить… кое о чём?

– Попросить можно, – говорю.

– Подними девицу.

Я ещё не до конца понял. Только плечами пожал:

– Ни к чему.

Беатриса посмотрела зло. Сказала с нажимом:

– Подними. Дольф, ты можешь сделать что-нибудь для меня? Я хочу посмотреть. Что ж такого? Просто хочу… посмотреть… тебе же всё равно… я хотела сказать – мёртвые не стыдятся? – и не выдержала, снова облизала губы.

И глаза у неё горели обычным огоньком предвкушения. Она поняла, что я не рвусь ей обещать, и улыбнулась как-то плотоядно, как ласка.

– А, – говорит, – Дольф, ах, какие же они все идиоты. Гвардейцы, конечно. Ты же любишь и мужчин, верно? Это ещё интереснее… возьми того, у двери?

Вот в этот момент я понял уже окончательно, сколько заплатил Той Самой Стороне за последнее время. Не меньше, чем обычно. А может быть, и побольше.

Дар внутри меня поднялся стеной огня. Я едва успел отвернуться. И сказал:

– Беатриса, если хочешь жить, уходи. Чем быстрее, тем лучше.

Наверное, это прозвучало достаточно серьёзно. Потому что она собралась вдесятеро быстрее, чем обычно. И убегая, ещё успела обернуться и шепнуть:

– Ты это вспомнишь, Дольф.

Помню, бархатная ночь была. Август. Светлячки летали в этом синем, чёрном, бархатном – тёплые звёздочки. И луна сошла на три четверти. И из окна пахло сеном.

Клевером и сеном…

И остаток этой бархатной ночи стал для меня такой длинной, изощрённой пыткой…

Я сидел на постели, нагишом. Свечи горели, и я видел своё отражение в зеркале, в том самом, через которое ко мне Оскар приходил, если хотел разбудить среди ночи. При свечах почти все люди кажутся красивыми, кроме меня. Я смотрел на себя – и этот двойник казался мне отвратительнее, чем обычно, и именно потому что…

И никого не было. Ни одной живой души вокруг не было, ни одного мёртвого с душой… Мне невероятно хотелось позвать Оскара, сердечного друга, и надрезать для него запястье, но я же не мог ему в глаза смотреть со стыда. И от дикой тоски я окликнул Бернарда.

И когда он вышел из стены, я сказал, что хочу услышать всё. Бернард необидчив, он обрадовался.