Мать достала бумажную салфетку и вытерла глаза.

– Так и будешь тут сидеть, пока Данте не объявится?

– А если и так, то что? – бросила Коломба.

– Ты здесь торчишь уже год! И ничего не делаешь!

– И что?

– Да умер твой Данте! Всем известно, что он мертв!

– Хватит! – закричала Коломба. – Уходи!

Мать напряженно села за стол, и Коломбе стало стыдно, что она сорвалась на единственного человека, которого еще заботила ее судьба.

Она засунула остальные покупки в холодильник и еще полчаса игнорировала жалобные причитания матери, пока та наконец не уехала обратно в Рим. Оставшись в одиночестве, Коломба разожгла камин, брызнув на поленья ацетоном. Ядовито-зеленое пламя вспыхнуло, как коктейль Молотова, но на сей раз она успела отпрыгнуть и не обожглась.

«Ты здесь торчишь уже год и ничего не делаешь».

Дождавшись, пока дом прогреется, она вскипятила в чайнике воду и помылась в тазу в ванной на первом этаже. В ванной, типичной для какого-нибудь жалкого мотеля шестидесятых годов, стояло большое зеркало в стиле рококо, в которое Коломбе волей-неволей пришлось поглядеться. После больницы она набрала пару килограммов, но меньше чем следовало. На животе розовели шрамы после операции, грудь уменьшилась на один размер. Коломба прикоснулась к груди и тут же отдернула руку, вспомнив последнего мужчину, который ее сжимал. Слишком поздно – воспоминание было уже не прогнать, и она заново увидела, как Лео стоит у нее за спиной, отражение его лица в зеркале поезда, направляющегося в Венецию, когда они заперлись в туалете перед тем, что чуть не стало последней глупостью в ее жизни.

Она до сих пор чувствовала себя грязной.

«Уже год ничего не делаешь».

С этим Коломба не могла согласиться. Она была занята по горло, в совершенстве освоив искусство нытья и жалости к себе, и выстроила вокруг себя серый мир, где никогда ничего не происходит, не нужно ни с кем общаться и выходить из дому. Приглушенный мир, который делал ее жизнь более терпимой.

По крайней мере до сегодняшнего утра. До того, как объявился Томми со своими странностями и своей трагедией. Из всех мест на земле он проник именно в уютный серый мирок, который ей так не хотелось покидать.

Съев пару черствых хлебцев, Коломба завернулась в одеяло и вперилась невидящим взглядом в царящий в комнате хаос. Всюду валялись книги, грязная и чистая одежда, коробки с едой. Заросшая паутиной лестница на верхний этаж была усыпана мертвыми насекомыми, а постель она не заправляла лет сто. Больше того, иногда она так и засыпала на диване, не добравшись до кровати, а одну ночь даже провела на полу в ванной, сама не зная почему. Зато теперь она понимала, что сон не придет к ней еще много часов.

Коломба копалась в кухонных ящичках, пока не нашла старую школьную тетрадь в линейку, с цветочком на обложке. Она узнала почерк отца, составившего на одной из страниц список семян, которые собирался купить для огорода. Кто знает, успел ли он их посадить, или то была весна, когда с ним случился инфаркт.

Она открыла тетрадь на чистой странице и начала составлять свой первый за долгое время протокол допроса.

Пока Коломба по памяти записывала свой разговор с доктором Палой, в трехстах километрах от ее дома начальник римского мобильного подразделения Марко Сантини зажимал себе нос, чтобы не чувствовать вони, пропитавшей шестой этаж центрального полицейского участка на улице Сан-Витале. Запах был вызван засорившимися туалетами, а туалеты засорились потому, что коридор превратился в свалку для всех, кого задерживал отдел по борьбе с терроризмом. Почти сплошь арабы, несколько выходцев из Африки – кто-то кричал на своем языке, кто-то плакал, пока его тащили прочь. Эта сцена повторялась во время каждой новой операции. Подволакивая больную ногу, Сантини попытался вспомнить, как называлась последняя. «Лепесток на лепестке»? Нет, еще хлеще: «Цветущий цветок». Чтобы создать впечатление точности и скрупулезности и скрыть тот факт, что они просто расставляют сети и смотрят, кто в них попадется.