– Давай! – махнул Антон рукой, и Николай взялся разливать коньяк по стаканам.

Налил, если можно так выразиться, «с горкой».

На стакан нельзя уже было положить кусочек хлеба, иначе он намок бы, что было бы обидно.

Таинство первого стакана было распечатано! Ах, до чего легко они опорожнили его в себя! Улетучился весь тот долгоиграющий шарм перед непочатой бутылкой, который испытывает мужскую волю и выдержку. Слюнки больше не текли, а через какое-то время потекло бы изо рта нечто другое. Всё же надо уметь пропускать, немного потерпеть, выпивая, посидеть, поговорить…

Николай приложился ладонью ко рту, как бы занюхивая ею последний глоток. Коньяк и вправду был очень хорош. Тут уж захотелось по картошечке и огурчику, так что быстренько закусили, Антон еще угостился черным хлебцем. До сыра дело не доходило, не сговариваясь, они выжидали не пойми чего.

– Ну, чего тебе рассказать, – начал Николай, закусивши. – Работал водителем всю жизнь, как ты, наверно, догадался. Видишь, коллекцию подсобрал, – он махнул в воздухе рукой на стеллажи и витрины. – Первую машинку родители подарили, вон она стоит.

Это была 21-я «волга» бордового цвета, красивая хромированная машинка.

– Я еще ее называл «машина победы», – Николай продолжал любоваться моделью. – Тогда их много по дорогам ездило, сейчас только в мае можно увидеть на праздник, а тогда еще было за счастье на ней прокатнуться. Такая машина! Не всем ее давали, а только тем, кто заслужил действительно за какие-то подвиги и рекорды. А сейчас, – Николай смахнул воспоминание рукой, присел было с тоской на диван, но и поднялся быстро.

– Ты знаешь, я ведь на скорой десятки лет работал. Был у меня в жизни случай… – он запнулся, но тут же продолжил разговор. Видимо, много раз уже «тот случай» проживал в себе, проговаривал, и он не угас до конца. Что-то невозможно было забыть, и Николай научился проматывать быстро, незаметно, на первый взгляд, прокручивать на ускоренной перемотке. Ну, а когда вспоминал про него, тот случай, или при разговоре приходилось спотыкаться об него, то после всех слов, сказанных собеседнику, от многолетних тяжелых дум, оставшись один, в постели перед сном перемотку эту возвращал и просматривал в замедленном режиме, шлифуя и оттачивая всё до скрупулезных подробностей. При этом он до странного инстинктивно извивался, корчился в постели и непроизвольно издавал разнообразные пугающие самого себя звуки, стонал, по-простому говоря…

Антон сам уже готов был потянуться за бутылкой. Николай опередил его движение руки, властно отвел ее в сторону.

– Не надо, – он очень выразительно посмотрел поверх Антоновых глаз, выдохнув и взяв опять бутылку в свою большую руку, подтвердил свое право оставаться на разливе. И это не представлялось теперь Антону таким простым делом. Еще по подъездам в компании своих сверстников кто-то выбирался ребятами на разлив: все пили, а один веселый товарищ тоже пил, но разливал на всех. И тогда почему-то казалось, что выбирают по каким-то особым заслугам. Юношескому уму этого было не понять, почему, например, разливает он, а не я?.. Сегодня разливал Николай. Он опять наполнил два граненых стакана до краев.

– Если сразу не можешь, выпей половину, я уж так разливаю, давно не приходилось.

Николай как-то сразу погрустнел, осунулся, посмотрев на полный свой стакан с таким видом, что, мол, ничего уже не поделаешь, это неизбежность, поднес его ко рту, широко криво его открыл во всю глотку и готов был уже влить содержимое стакана без продыха.

– А, слушай, я уже начинаю… Давай хоть чокнемся.

Они поспешно чокнулись, и он опрокинул весь-весь большой и грозный стакан в себя. Театрально откинул его от губ и даже не стал ни занюхивать, ни закусывать…