«Возвращение Брана» – один из ключевых текстов этой книги – основан на кельтской легенде о путешественнике Бра-не, оказавшемся на райских островах, уставшем от бесконечного блаженства и пожелавшем хоть одним глазком увидеть родину. Если он ступит на родную землю – рассыплется в прах. Так оно, увы и случилось.

     «Я на родине был всего-то досужей басней,
рассказом, сказкой, участью, что прекрасней
     любой другой – и любой же другой злосчастней.
     Я рассыпался в прах, чтобы череп мой бедный служил
     землякам талисманом, обителью тайных сил…
     Но теперь слова не слышны, берега во мгле,
и только невнятный шепот ползет по земле,
да в любые края вольно полететь золе…»

Замечательный образ «нашего безнадежного дела» – гораздо более убедительный в своей перелетной романтичности, чем свинцовый «водопровод, сработанный рабами Рима». Конечно, эта поэтика не могла родиться на пустом месте. Имя Юрия Стефанова (именно его Ю.Соловьев считает своим учителем и неоднократно обращается к его памяти в своих стихах), объясняет генезис его творчества. Я тоже воспользуюсь случаем выразить благодарность «магическому невозвращенцу» и «созерцателю незримого» за столь яркого ученика, и с печалью отмечу, что собеседников таких в наших столицах теперь не сыскать.

Вадим Месяц

I. реликвии

«Страшны языковые времена…»

Страшны языковые времена.
Я раздвигаю корешки – и вижу
расплавленные буквы и слова,
меж бездною и бездной – только сеть
еврейской азбуки или германских рун,
или глаголицы неведомой крючки,
черты и резы. И зеленый страж
двенадцати архангельских ворот
не смотрит в мою сторону. Вхожу
в замшелое и сводчатое лоно
Великой Матери. А дальше – ничего,
безмолвие, ни тьма, ни океан,
а просто – словно бы «не бысть ничтоже»,
как в летописи в некий год пустой.
Все так. Закрытые глаза и пустота
перед сетчаткой, позади сетчатки,
пустой и бесконечный коридор,
который и не коридор, и кончились слова,
и мрак, и свод обрушился, и мне уже не выйти
ни к языкам, ни к временам…
1993

«Бесцветная прядь жематийских болот…»

     Бесцветная прядь жематийских болот,
     припухлость и русский болезненный рот –
     вот все, что я вспомню, и все, что останется мне.
     Беспечная поросль от неких, не знавших границ,
     создание узеньких улиц, широких страниц,
     что мало мне виделось въяве, но чаще – во сне.
     Здесь странная связь. Что в крови голубой, что в словах –
     великая радость. Но больше – забвенье и страх,
     тропический рок и астральные злые углы,
     и ранняя темень, и пласт плодородной золы.
     А ты – меж корней, но укрыться тебе не дано.
     И тускло мерцает в Европу глухое окно.
     Под жирных причалов безмолвие век изнемог.
     И солнце болтается в небе, что твой осьминог.
1992

«Тишайшим небом разговор не начат…»

Тишайшим небом разговор не начат
о мраке, самом первом из чудес.
Отшельники заполонили лес,
впустую о полуночном судачат.
Их держит круг из камня и травы,
светила движутся по каменным просветам,
путь разведен по сторонам и метам,
колеса скрючились, окаменели львы,
свинец созвездий, тусклая коса
хрустит костями в мире чресполосиц,
и медлит меднорукий змееносец,
тринадцатый, пустая полоса.
1995

«Время ссорится из-за объедков…»

                   Время ссорится из-за объедков,
                   но что значат месяц и год,
                   если бунт безымянных предков
                   мои жилы в ночи порвет?
                   И припомнит уроки, обеты,
                   и возложит вину и срок,
                   и заставит читать приметы
                   в злобном воздухе, как меж строк,
                   в тряске, словно под флейту Пана,