– Знаешь, я бы предпочёл не прыгать с места в карьер и хотя бы остаток дня отдохнуть, чтобы завтра уже со свежими силами влезть в твои политические игры, – глаза неотрывно смотрят на трассой поделённое пополам поле.

– Август, – отец поворачивается ко мне, и наши взгляды встречаются, – сегодня четвёртое октября, а начало выборов назначено на тридцатое. У нас нет времени на отдых. Понимаешь?

– Понимаю, – я киваю и поворачиваюсь обратно к боковому окну.

– Хорошо, что ты понимаешь, – говорит отец и, выдержав паузу, добавляет: – Не называй политику игрой. Это серьёзный процесс, который касается всех, и особенно тех, кто принимает в нём активнейшее участие.

Его слова остаются без ответа с моей стороны и, судя по тому, что отец более ничего не произносил, ему ответ и не требуется. Я, убедившись, что разговор закончен, достаю из кейса наушники и уединяюсь в мире рок-музыки, пропитанной всей той безысходностью, что веет из новостей и русского быта. Отец лишь искоса взглянул на меня и включил радио. Всё-таки он ни капли не изменился с прошлой встречи, всё такой же карьерист, рвущийся вверх, к власти и крупным деньгам ей сопутствующим. Изменилось лишь его положение, раньше он был управляющим архитектуры и градостроительства в администрации Пионерского, а теперь член партии «Народного объединения» и кандидат от её лица в губернаторы Калининградской области. По сути, это лишь декорации, в каких он, оставаясь собой, продолжает шествие к вершине мира, ведомый чем-то мне непонятным. Может им движет тщеславие и гордыня, а может страх и тревожность. Не знаю. Иногда кажется, что и то и то в одинаковой степени управляет моим отцом, Владиславом Александровичем Ледниковым.

Ужин. Раньше этот приём пищи был настоящей отдушиной, мы с друзьями собирались за кухонным столом нашего общежития и, трапезничая, болтали обо всём подряд: об экзаменах, о преподавателях, парах, тусовках, алкоголе и девочках. Девочки, конечно, фигурировали в разговорах чаще любой другой темы и, что весьма интересно, без какой-либо пошлости. Наше вечерние посиделки были единственным видом общения, не содержащим и доли фальши. Всем после очередного дня просто хотелось побыть собой. Вот мы и были. Снимали с себя маски социальных ролей, пили, что водилось в кухонных шкафчиках, ели всевозможную гадость, вроде лапши быстрого приготовления, приправленной майонезом, и чувствовали себя живыми. Жаль, конечно, что уже к концу обучения наше кухонное братство начало распадаться. Ламповые темы сменились обсуждением дипломов и их защиты, с построением дальнейших планов на будущее. Как сейчас помню, первым об этом заговорил Ваня, узнавший, что руководителем его дипломной работы стал самый уважаемый преподаватель университета, Шафердиев Михаил Афанасьевич. Позже тема выпускных мероприятий поглотила собой всё пространство вечерней кухни, и всякий, кто на ней оказывался невольно втягивался в активные размышления о том, о чём ещё некоторое время назад не стал бы и думать.

Семейный ужин – это такой же бессмысленный ритуал, каким наш дружеский стал ещё на закате студенческой жизни. Ничего в нём нет настоящего. Собрались мы под предлогом отпраздновать мой приезд, однако едва ли это имело какой-то смысл. Наше застолье больше похоже не на воссоединение семьи, а на деловую встречу, мать лишь немного поспрашивала меня о жизни в Москве, а после всё вновь свелось к разговорам про учёбу. В очередной раз обсудили моё поступление в магистратуру и дальнейшие планы на получение кандидатской, а затем и докторской степени. Какую ценность имеет общение, когда оно абсолютно пустое? Будущее ведь это то, чего нет, но по какой-то причине именно оно является наиболее волнующей всех вокруг темой. Ни для отца, ни для матери будто не имеет значение то, что сейчас происходит во внутреннем мире каждого отдельного элемента семьи. Мы делаем вид, что внутренних миров не существует вовсе. Это деструктивно, ведь мы люди, и каждому хочется чувствовать что-то вроде… потока жизни? Хотя, чем дольше я смотрю на отца, тем больше понимаю ошибочность своего суждения.