– «Рыбак», значит, – Дымов задумчиво пошевелил пальцами.– Хм… А где же золотая рыбка? – брякнул он с усмешкой, но, заметив, как мое лицо исказилось, окончательно скис и торопливо сказал:

– Рыбак, так рыбак. Навевает Хемингуэя и так далее. Что ж, оставьте телефон.

«Поскорей бы…» – раздраженно думал я, раздвижным ключом пытаясь придушить У, который капризно шипел и плевался. Пусть мне скажут, что роман никуда не годится, и я отсюда тут же съеду. Поскорей бы расплеваться с отвратной мечтой. Так она меня тяготила. Я ждал, жаждал этого звонка. И в тоже время боялся. До тошноты. Боялся остаться ни с чем. Один на один с пустотой.

Прошло два мучительных дня. Звонок прогремел около семи вечера. Я замер в коридоре, сжимая в правой руке телефон, а в левой – плоскогубцы. В тот вечер У разбушевался.

– Вы превзошли себя, – ввинчивался в ухо колкий голос. – Вещица получилась занимательная. Но надо доработать.

– Слишком много лирических отступлений, – продолжил Дымов в кабинете, где на окне чахла герань, отравленная запахом воблы. Скрипел огрызок красного карандаша, торопливо помечая последние листы романа. – Зачем размазывать сопли? Вы же не барышня. – Дымов оторвался от романа и подмигнул. – Короче, надо заострить. Крепкой прозе – крепкую интригу. И никаких соплей. Вы согласны?

– Еще бы!

– Тогда дерзайте, – и налил в стакан пиво. Белая пена, взметнувшись вверх, переползла через край бокала и залила стол. – Теплое… – с улыбкой промурлыкал Дымов. – Ничего. Бывает, – схватил бокал и воскликнул. – За творчество!

Из редакции я выскочил ошеломленный. Закружился в толпе, собираясь с мыслями. Ведь думал, что скажут, чепуха, что пора повзрослеть. Но оказалось, что роман – ничего. Надо только заострить. Поверить в себя надо.

Я закрылся на кухне и, затаив дыхание, нырнул в роман. За дверью возмущенно шумел, бился, клокотал У. Я все глубже погружался в рукопись, тщательно взвешивая каждое слово, оценивая каждую фразу. Но зацепиться было не за что. Меня сковал страх, разобрали сомнения. Казалось: вычеркни я хоть одно слово, и весь роман тут же рассыплется, обрушится. Вот она – оборотная сторона автопилота. Пишешь, пишешь под чью-то диктовку, а потом либо сжечь, либо публиковать с пылу с жару.

Царапая глаза о синие от сумерек страницы, я думал: «Лучше бы не было романа. Одно мучение и только…»

Может быть, вот эту фразу… Я заносил над жертвой шариковую ручку. Но У угрожающе начинал рычать, и рука немела. Или хотя бы вот это слово… Но У рявкал за спиной, ввергая в ступор.

Я выскочил из-за стола, – табурет кувыркнулся ножками вверх, объявляя о капитуляции. Я бросился в туалет и перекрыл воду в стояке. Меня окатила удивительная тишина.

– Молчишь? – я с улыбкой глядел сверху вниз на оцепеневшего, поверженного У.– Молчишь, молчишь…

Тихо насвистывая что-то веселое, я вернулся за стол, схватил ручку и бесстрашно вычеркнул первую, попавшуюся на глаза фразу.

Вдруг на кухню просочился страшно знакомый голос. Я замер, прислушиваясь. Голос тихо-тихо подкрадывался… Этого не может быть. Все это нервы, хронический недосып. На самом деле нет никакого голоса. Уверял я себя, покрываясь холодной испариной… Но вот за спиной забурлили, заклокотали. И это было уже невозможно не услышать.

Накатила волна удушливого, тошного страха, выбросила в коридор, зашвырнула в уборную. Зажмурившись, я нащупал продолговатый, приплюснутый, покрытый холодной испариной кран. Повернул и выскочил наружу, споткнувшись о порог. Лишь в коридоре открыл глаза, передохнул.

Поворотом крана я вернулся из кошмара в рамки реальности, где У шумит лишь, когда открыт кран на стояке.