В таборе каждый занимался своим делом. Старые цыгане и цыганки как обычно сидели у костров, смотрели на замысловатые танцы клубов седого дыма, рвущихся вверх языков пламени. Курили трубки, ведя бесконечные неторопливые разговоры, пили чай. Аромат его приятно щекотал ноздри ласковым теплом. Свет костра, отражаясь на лицах, играл бликами, придавая ощущение сказочности происходящего, а треск сгораемых сучьев напоминал мотивы испанского фламенко.

Те, кто помоложе, занимались лошадьми, собирали хворост, чтобы поддерживать ночью огонь, кипятили чай, чинили потрёпанную в дороге одежду… И не сосчитать, сколько у каждого из них на памяти было таких вечеров и ночей!

Время позднее. Ребятишек уложили спать. Вместе с ними разместились уставшие в дороге, с удовольствием давая отдых ногам. Часть таборных осталась у огня. Одна за другой зазвучали песни. Негромкие, до боли бередящие душу.

Вот пожилому смуглому цыгану в синей рубашке передали гитару.

– Нэ-ка, сбага, Михай! – попросил Лекса.

Тот, как бы нехотя принял, пробежал пальцами по струнам, проверяя настройку. Сросшиеся на переносице брови изогнулись в страдальческом изломе. Отстранённо глядя вдаль, откуда с реки доносились едва слышимые всплески воды, покачиваясь корпусом в такт мелодии, запел:

– На дворе,

на дворе ли мороз большой!

А-ай, мэ же мороза,

мэ же мороза не бо-я-я-юсь…

Старые Мария, Василь, Петро, задумчиво слушали, кивая головами. Лекса, Степан, Лила, Рубина стали негромко подпевать. Получилось очень слаженно.

Больше всех этого момента ждал, пожалуй, тот самый маленький Васька. Уж больно ему хотелось научиться играть. Вот и сейчас, сидел, обняв свою любимую лохматую собаку Чипу, а глаз не сводил с рук гитариста. Недаром отказался ложиться спать с другими ребятишками.

Чипе же было плевать, чем занят друг. Всё пыталась лизнуть мальчишку в нос. С преданностью заглядывала ему в лицо, виляла хвостом. Правда, иногда отвлекалась огрызнуться на мошек. Щёлкала на них зубами, мотала головой. Временами чутко прислушивалась, повернув морду в темноту.

Михай перевёл взгляд на молодую цыганку Санду. Молча кивнул головой, вызывая глазами девушку в круг. Та сделала вид, что не заметила. Тогда гитарист громко сказал:

– Нэ, выджя! – и рванул по струнам…

Цыганочка будто ожила. Ободрённая возгласами таборных, раскинув смуглые руки в стороны, под переливчатый перебор, покачиваясь, как дикая пантера перед прыжком, медленно пошла по кругу. Громко защёлкала в такт пальцами. Чёрные глаза метали молнии, а на лице белела лукавая улыбка.

Мелодия убыстрялась. Плечи Санды мелко задрожали. Ловко подхватив низ юбки, раскрыла её, будто бабочка крылья. Выгнула спину, и в свободном падении волосы заструились волнистым потоком…

Гитара звучала громко и звонко. В движении были извивающиеся руки, металась широкая юбка с оборкой. Мелькали тонкие щиколотки босых пыльных ног, лихо отплясывающих по примятой траве.

К танцующей присоединились сначала ровесница Настя, за ней – лет тридцати Рубина. Не удержался и пожилой цыган Егор. В миг отложил свою семиструнку, проворно поднялся с места, тряхнул вихрами с проседью, пригладил руками, и пошёл по кругу. Хлопки по голенищам старых сапог, в ладоши, вторили ритму гитары Михая. Если бы не трава, заглушающая дробь, все услышали бы артистично выбиваемую чечётку.

– Кхэл, Егоро! – крикнул, раззадорившись, Василь, даже шляпу с головы сорвал, бросил об землю. Серьга в ухе блеснула, и потерялась в волосах.

Сам он не мог больше плясать с тех пор, как травмировал ногу, когда объезживал лошадь. Своенравная оказалась: скинула, да ещё со всей дури взбрыкнула. Попала копытом по ноге. Хорошо, что вовсе не лишился, подлечили.