– Тогда мы уезжаем, – мамины опухшие губы вытягиваются в упрямую нитку, – я не хочу оставлять больше Ленку с ней. Ты знаешь, что она делает, что говорит обо мне моей же дочери. Поедем к моей маме, будем жить там.

– Свет, ну почему ты меня бросаешь? – папа говорит с укором. Так, будто мама виновата.

Мама снова странно кивает. Мне шесть лет, но я понимаю – она решила больше ничего не объяснять. Вдруг хочется кричать на папу. Я хочу, чтобы он устроился на три работы, перестал пить. Хочу, чтобы он пошёл домой и запретил бабушке ругать маму. Но я помню – папа боится бабушки ещё больше, чем мама. Я давно заметила – папа слушается свою мать точно также, как и я слушаюсь свою. Кажется, он ослушался её только единственный раз, когда женился.

Мы с мамой уезжаем. Можно на электричке, но электричка только через час. Мама торопится, поезд приходит быстрее. У окошка кассы, когда мама покупает билет, папа рассматривает её спину, а я рассматриваю папу. Он выглядит брошено и как-то удивлённо.

В поезде темно и пахнет несвежим. Мы садимся сбоку, друг напротив друга, через столик. Вот бы поесть, но еды у нас с собой нет и лучше не просить у мамы. Она смотрит в окно.

Вдруг мама резко встаёт, молча вытаскивает меня из-за стола и сажает к себе на колени. Мама обнимает меня так, будто, отпусти она меня вдруг, ей придётся каким-то странным образом утонуть. Так мы и едем в новую жизнь – смотрим на мелькающие за окном огоньки. Они постепенно превращаются в темноту и из-за этого приходится смотреть уже на оконное стекло.

– Ленка, я тебя люблю! – шепчет мама мне на ухо.

– И я тебя, мам!

ГЛАВА 2.

Я оглядываю свой новый мир – теперь на троих с мамой и другой бабушкой. Дом в частном секторе, на самой окраине маленького города. Бревенчатые полы скрипят, но не везде – лишь некоторые половицы, когда наступаешь на них. Вода здесь не течёт из крана, как в Москве – она есть только в огромном бидоне, он стоит на кухне. Нужно налить её ковшом в подвешенный к стене смешной умывальник. Когда вода в бидоне кончается, его надо поставить на тележку, сходить к колонке и снова наполнить. Новая вода всегда ледяная, железная и её вкусно пить. Туалет здесь сколочен из досок отдельным холодным домиком на улице. В туалете есть огромная дырка, в которую страшно заглядывать. Я очень боюсь этой дырки. Всегда терплю до последнего – из-за этого на моих трусах бывают пятна, которые стыдно давать стирать маме. Я стираю трусы сама, под холодной водой из умывальника. В новом мире на кухне трещит выкрашенный белым котёл, внутри него можно увидеть оранжевый с синим огонь, а ещё тут ползают рыжие тараканы, которых я тоже боюсь. Здесь нет кота Кузи, зато есть другой, рыжий и, как говорит новая бабушка – «мордатый».

Раньше я видела новую бабушку только мельком – два или три дня летом. Она совсем не такая, как московская. Вместо косы на её голове красный с блестящим платок. Большой торчащий вперёд живот и огромные груди. От неё всегда неприятно пахнет и поэтому я не хочу её обнимать. Новая бабушка не поёт песен, по дому ходит в валенках, любит обсуждать соседей и свои болезни. Болит спина, на ногах вздулись вены. Запор и, кажется, кольнуло сердце. Часто мне скучно слушать её. Зато она никогда не кричит и не обзывается на маму этими страшными словами.

Первые дни после переезда в новый мир мама лежит в дальней комнате – узкой, отгороженной белой занавеской. Мама спит или просто смотрит в потолок. Иногда я лежу рядом с ней, иногда хожу гулять. В деревенском дворе живёт пёс Гай, валяются обглоданные кости и замёрзшие колбаски собачьих фекалий. Зато сразу за двором есть небольшой сад – там растёт голое зимой дерево и лежат огромные сугробы. В них можно рыть туннели, делать убежища и смотреть как сверкают на солнце розово-зелёные снежные искорки. После улицы, когда заходишь домой, первую минуту ничего не видно, будто ты ослеп, а все предметы имеют нечёткое очертание этих искрящихся сугробов.