– Нам никто не поверит, – наконец произнесла она. Только хуже будет.
– Бабушка, но ведь они убили! Давай напишем Сталину!
– Девочка моя, а ты знаешь, какие книги и рукописи выбросила мама из тайника, чтобы спасти тебя?
– Догадываюсь…
– Ну так вот. И меня в лагеря, и тебя не пощадят. Нужно затаиться. Нет нас. Хорошо, что фамилия у меня другая, я и тебя на нее запишу, будешь учиться. Здесь городок незаметный, а в Москву нам сейчас нельзя.
– Но у нас там все…
– Жизнь дороже.
Бабушка тяжело поднялась. Сравнения с Императрицей она сейчас не выдерживала, даже если бы надела корону. Часа два-три разговаривала по телефону, договариваясь с кем-то о похоронах, утрясая возникшие проблемы. Ада провалилась в густой, обволакивающий сон, сквозь который иногда пробивался то крик какой-то ночной птицы, то тихий металлический голос бабушки.
Утром та разбудила Аду и беспрекословным, несвойственным ей тоном произнесла:
– Собирайся, Аделина, нам нужно и отсюда уехать. Нашли тайник и поняли, что там кто-то был.
Ада запоздало вспомнила, что не закрыла тайную дверцу, когда выбралась наружу. Да и до этого ли ей было?
– Хорошо, бабушка, – покорно сказала она.
Так и закончилось детство. Да что детство: она, Ада, перестала существовать. Ни имени, ни дома, ни родителей, ни прошлой счастливой и беззаботной жизни. Только память, которая постепенно стиралась, словно кто-то каждый день упорно работал ластиком. Они переезжали из одного места в другое, бабушка умерла в сорок втором, а ее, уже не Аду, а Анну угнали в Германию, где она и осталась, благо мама, преподававшая немецкий, успела обучить ее языку.
И вот сейчас, когда она уже фрау Анна, жена уважаемого человека и мать двоих детей, та Ада, которая давно не существует, иногда приходит к ней ночами и вновь тонкое кружево птицей взлетает на подоконник, и мамино лицо поворачивается к ней из небытия…
– Мамочка, – теребит ее за плечо дочь, – ты опять кричала во сне, но я не поняла что, ты говорила на другом языке… Кажется, это был русский, ты его знаешь?…
Ауылды бала. Аульский мальчик
Ты должен верить в себя даже тогда,
когда в тебе сомневается весь мир.
/Омар Хайям/
Слово первое: Максат
В округлое окно мансарды, расположенное прямо над головой, заглядывали звезды. Когда строили дом, Максат так и сказал дизайнеру: сделай так, чтобы ночью я видел звездное небо. Он привык к ним. К звездам. Они сопровождали его всю жизнь. Вот и сейчас он лежал, раскинув руки, а звезды были над ним – недосягаемые, яркие, загадочные. И вырезанный кусок неба создавал ощущение колодца.
Вот и свершилось. Он опять на родной земле, в своем доме, ему не надо скрываться, прятаться, скитаться по чужим странам, доказывать право на заработанное его же потом и кровью имущество, право на свободу, на правду, на жизнь. Там, уже в прошлом, звезды были его единственными молчаливыми собеседниками, и заглядывали тогда они совсем в другое окно – окно камеры чужой для него страны, где пришлось пройти через чистилище, отстаивая свою честь и невиновность…
Но были и другие звезды: неведомые, манящие, призывающие верить в мечту и стремиться к ней. И совсем иначе сияли они на бескрайнем небе над джайляу, окружая его со всех сторон, и приветливо накрывая незримым плащом вселенной. Тогда он был молод, верил в свою страну, гордился своим народом, любил землю своих предков и мечтал…
… – Максат! Ну куда же ты запропастился, жаным? Отец зовет, – звонкий голос матери парил над степью.
– Что? Опять переезжаем? – подбежавший к ней Максат расстроено шмыгнул носом, – Не хочу! Я уже третью школу меняю: то казахскую, то русскую, теперь какую? Это раньше кочевали, а сейчас – время другое, я в город хочу, нормально учиться.