«В Цфате старались снимать с бедняков и изучающих Тору груз материальных забот. Налоги и платежи не взимались с того, чья учеба постоянна, а заработок скуден, и слава Торы шла впереди всех других ценностей… Важные решения принимались лишь с согласия старейшин общины и раввинов».

Отношения евреев с обитавшими здесь арабами складывались не всегда самым лучшим образом.

Так, через несколько лет после описываемых событий был безо всякой видимой причины убит арабом виднейший мудрец и кабалист рабби Шломо Алькабец (1505—1584), автор гимна «Леха доди» («Выйди, друг мой, навстречу невесте субботе]»).

Суд над убийцей совершился благодаря… смоковнице. Раби Шломо Алькабеца считали без вести пропавшим, никто не знал, что он стал жертвой преступления и его тело покоится на огороде убийцы, закопавшего его под смоковницей. Но тут это дерево стало вдруг плодоносить так обильно, изо дня в день, и в сезон, и не в сезон, что вскоре вся округа заговорила об этом чуде.

Арабский шейх призвал к себе удачливого садовода и пригрозил, что казнит его, если тот не раскроет ему секрет своих неслыханных урожаев. Делать нечего, признался араб своему собрату в том, что закопал под тем деревом убитого им еврейского праведника… Шейх был потрясен этим страшным деянием и тут же велел повесить убийцу на том самом дереве, а останки р. Шломо Алькабеца предали земле на еврейском кладбище.

У его могилы можно и по сей день часто видеть евреев, совершающих вокруг нее семикратный обход с пением «Леха доди».

По приезде в Цфат рабби Ицхак с присущей ему скромностью присоединился к существовавшему там кружку изучающих Каббалу в качестве рядового ученика. А чтобы ни у кого не появилось и мысли о том, что он является Б-жьим избранником, призванным стать духовным лидером всего поколения, он открыл неподалеку от купленного им дома собственную лавочку, в которой стал торговать козьей и овечьей шерстью.

…Его переезд совершился в пору галилейской весны, а значит, везде было множество алых маков, которые кивали головками из расселин скал, украшали собою долины и холмы, заглушая своей яркостью все остальные оттенки цветов – белых, желтых и фиолетовых, – которые тоже, однако, были необходимы для общей гармонии… Дни стояли тихие, над горой Мирон утром и вечером скапливались легкие розоватые облака, а к полудню небо становилось чистым, глубочайшей голубизны куполом без малейших рисунков на нем.

Оливковые деревья, с подобием человеческих лиц, спрятанных в стволах, и грациозными кручеными ветвями, зеленели своими серебристыми, как рыбки, листочками.

Рабби Ицхак впервые поднялся по ступеням лестницы, ведущей к старинной синагоге «Гилуй Элияу а-Нави». Дворик был тенистый и тихий, только по солнечной стене синагоги шарахнулась было ящерица, но и та замерла, посмотрев на входящего. Мало у кого в истории мира было такое неоспоримое, само собой разумеющееся право занять в доме молитвы определенное место, как у рабби Ицхака Луриа Ашкенази. Эта синагога была его, предназначалась ему, существовала для него. Даже ящерице это было ясно.

Находились ли там люди в тот момент, когда он появился впервые? Или только пророк Элияу сидел возле восточной стены, ожидая продолжения разговора, начатого в Египте?

При всем моем желании этого я угадать не могу. В моей авторской власти лишь – измыслить наличие цветущих маков, зеленеющих оливковых деревьев и замершей на стене ящерицы…

Первое время после возвращения в Страну Израиля рабби Ицхак был в угнетенном настроении, так как руах а-кодеш («дух святости») внезапно оставил его. Когда же возможность общения с высшими мирами вернулась к нему, ему объяснили, почему и зачем нужен был этот тяжкий для него период. Страна Израиля требует от человека особой чистоты. Подняться на новый уровень постижения можно, лишь испытав что-то подобное падению с предыдущей ступени. Это называется в Каббале «Йеш вайеш, айин беэмца». Переведем это так: «Между старой и новой реальностями необходимо отсутствие реальности».