– Не смешно, Элли. Помнишь, что мы всегда говорили детям? Шутка – это если все смеются. Линнетт не смеялась.

Ну хорошо, не смеялась. Она жалкая занудная тупица без чувства юмора, но не я же выбирала ее себе в жены, правда?

Он ждал, что я извинюсь. Я точно знала, что он ждет именно этого. Он всегда так делал, когда Виктория или Люси пририсовывали в газете усы премьер-министру или кучки возле тех, чьи зады оказывались на фотографии. Он никогда не просил их извиниться. Он просто садился, клал газету с усами и кучками на колени и смотрел на девочек с многозначительным видом, пока они не просили прощения. Извини, что премьер-министр выглядит как бандит с большой дороги, а у королевы понос. Прости за оскорбление столпов государства. Извини, извини, извини. Прости, что напугала твой драгоценный нежный цветочек-женушку разговорами о средствах от вредителей.

– Я не собираюсь извиняться, – заявила я, внезапно войдя в роль капризного ребенка, и даже топнула ногой, чтобы соответствовать этому образу. – Пора уже ей повзрослеть и научиться понимать шутки. И прекратить лазить в твою чековую книжку.

– Это наша чековая книжка, – холодно парировал он.

Мне это не понравилось. Не понравилась его холодность. Я извинюсь, если после этого он не будет разговаривать со мной таким тоном.

– И пора уже тебе покончить со своей ревностью и язвительностью и постараться подружиться с Линнетт, – продолжил он. – Я действительно думаю, что тебе нужно проконсультироваться с врачом! Или сделать что-нибудь еще! Тебе пятьдесят, Элли. Смирись с этим!

И он бросил трубку.

Бросил трубку!

Я смотрела на телефон и чувствовала, что у меня дрожит нога, которой я только что топнула.

Это было так неожиданно.

Мы никогда не ссорились, по крайней мере с тех пор, как развелись. Мы были настроены дружелюбно. Разумно. Здраво. Мы оба решили, что так будет лучше. Но может, мы были не правы? Кого я пытаюсь обмануть? Может быть, под маской этого здравомыслия бушевали злость и ярость? Может, мне и правда нужно с кем-то проконсультироваться? Может быть, я вот-вот сломаюсь?

И кстати. Что там насчет вечеринки?

– Так что там насчет вечеринки? – спросила я у Люси, когда немного позже она спустилась вниз, чтобы заправиться чипсами и колой перед серьезным экзаменом.

– Предполагался сюрприз. – Она пожала плечами.

– Простите, – покаянно сказала я, – я не поняла… У вас, наверное, были проблемы…

– Да ничего страшного, мамочка. – Она опять пожала плечами и посмотрела на холодильник, как будто надеялась почерпнуть в нем вдохновение. Потом она внезапно повернулась ко мне с обновленным интересом: – А с тобой все в порядке?

– Вроде да, а что?

– Папа думает, у тебя депрессия и тебе надо посоветоваться с врачом.

– О. Как мило, что он с тобой поделился. Я полагаю, весь мир считает меня ненормальной только потому, что я не хочу, чтобы все постоянно талдычили мне о моем пятидесятилетии?

– Ну, ведь у женщин в твоем возрасте всегда начинаются какие-то странности, правда? – любезно заметила дочь и снова сосредоточилась на холодильнике, демонстрируя полную беззаботность, какая бывает возможна только в девятнадцать.

Я со всех сторон оглядела себя в зеркале. Включила свет и посмотрелась в зеркало еще раз. Попробовала втянуть одновременно живот и попу. От этого грудь у меня неестественно выпятилась, а лицо покраснело, потому что мне пришлось слишком долго задерживать дыхание, так что я бросила эту затею и уперла руки в бока, как это делают мои дочери. Со мной все в порядке, все имеющиеся недостатки легко исправить с помощью хорошей диеты, курса занятий аэробикой и небольшого обновления гардероба. Неужели я выгляжу на пятьдесят? И как в наши дни выглядят пятидесятилетние? Совсем не так, как выглядела моя мать, которая носила длинные скучные платья, подобающие почтенной женщине пальто и приличные туфли и почти не выходила за пределы кухни. Фартук прежде всего. А мне что сделать? Отбросить приличия, надевать юбки через голову и шастать по ночным клубам в крошечном топике, как у Люси? Люди говорят, что в наши дни в пятьдесят лет можно делать все, что заблагорассудится. А что я хочу делать? Чем я вообще собираюсь заниматься остаток моей жизни? И почему я торчу в собственной спальне и рассматриваю себя в зеркало?