С колокольни ударили в малые: к вечерне.

Жена Евстигнеева перекрестилась и тихонько заплакала.

Новый хозяин евстигнеевского барака долго и угрюмо сидел за столом, вперив взгляд в стену, где висело старенькое зеркальце с отбитым уголком. Когда за окнами спустилась ночная синь, встряхнул лохмами, достал из чемодана четвертную бутыль, шпроты и черствую булку.

Налив полный стакан водки, выпил в два приема, не закусывая. Несколько минуток сидел с блаженной улыбкой на губах. Потом налил еще с полстакана и осушил его медленными глотками, морщась достал из кармана крохотную серебряную ложечку и подковырнул ею шротинку. Потянулся было к бутылке, но, спохватившись, отдернул руку.

– Что ж, – сказал он в пространство, – побеседуем, Евгений Михайлович! На чем мы остановились там, в вагоне?.. Ах, да: «Метаморфозы» Овидия. Тэк-с!.. Метаморфоза первая: нигилист и сверхчеловек становится домовладельцем и… обывателем… А тут, вероятно, клопов до черта. Клопы!.. Спутники человека. А? Человек? Это звучит гордо. Это Горький выразился, угу! «Гордо!..» Нет, человек – это звучит подло. «Человек из ресторана», «Человек, пару пива!..».

Философ посмотрел в черный провал окна.

– Люблю тебя, ночь! – продекламировал он даже с некоторым чувством. – Красавица целомудренная, ночь!.. А вот поговорить и не с кем…

Он снял со стены зеркало и поставил на столе, рядом с бутылью.

– Черт его знает, что бы такое устроить… Эврика! Слушай: главное отличие двуногих от прочего скота – в чем? В осмысленности. И попробуй только заспорить. Именно – в осмысленности!..

Утром следующего дня сосед, плотник Безбородов, обеспокоенный настежь открытыми дверями и окнами, заглянул в комнату. Домовладелец лежал голый на голых досках: постель была сложена в огромный узел.

Констанов лежал спиной к дверям. Не оборачиваясь, глухо спросил:

– Какого хрена?..

Безбородов опешил.

– Шел я… Вижу, расперто все. Сказывали – новый хозяин въехал. Думаю: зайду, проведаю, може, что и понадобится, по-суседски.

– Ты кто?

– Плотники мы. Рядом проживаю.

– Плотник? – оживился философ. – Есть дело. – Вскочил, подошел к столу, твердой рукой налил в стакан водки.

– Подойди, двуногий, пей!..

Безбородов, смущенный необычным видом хозяина, стыдливо отказался.

– Пей! – рявкнул тот. – Пей, а то бутылкой по башке тресну!

– Ну, зачем же? Мы завсегда могим, ежели, к примеру, такой случай произошел, чтобы компанию разделить…

И не без удовольствия осушил стакан. Констанов влил в себя водку одним глотком и тотчас налил по второму.

– Лакай, животное!

– Пошто обзываешь? – обиделся Безбородов. – Не буду пить…

И направился к выходу. Но философ загородил ему дорогу.

– Да постой ты!.. Подумаешь, обиделся! Подожди, я штаны надену, и ты объясни мне причины своей обиды. Кто ты есть? Стадное парнокопытное. Ну и черт с тобой! А может, выпьешь еще?

– Нет. Вечером ежели… тогда, конечно…

– Вечером не ходи: вечером я злой…

– Ты и с утра, как погляжу…

– Ладно! Вот что, плотник: сделай-ка мне постройку. Пятистенник. Все твое, мои – деньги.

– Сруб, значит?

– Значит, сруб. Нет, два сруба! Сколько возьмешь? Ну, не думай там долго. Я – беспартийный частник и очень добрый. Утром.

– И пол, значит?

– И пол. И печи. Три печи.

– А пошто три-то?

– Мыло буду варить. Мыловаренную фабрику открою. Идет? Ну, сколько, спрашиваю?

– Ежели… ежели с печкой и все прочее… Ну, в рассуждении леса, кругляк, плахи, жерди – все мое?

Констанов выругался.

– Сказано, мои деньги! Все остальное твое.

Тогда Безбородов выкрикнул в отчаянии:

– Тыща! Задаток двести!

Констанов из уже знакомой нам пачки отсчитал десять десятичервонных.