За многие годы работы я брала интервью у сотен людей, от пилота аэростата до рабочих-мигрантов. Все они занимались работой, на которую один человек с удовольствием согласился бы, в то время как другой бы ее возненавидел. Я провела несколько недель, беседуя с рабочими-мигрантами на агроферме в Хартвилле, штат Огайо. У них-то как раз была работа, которая, как я полагала, вызвала бы неприязнь у большинства людей.

Женщины, с которыми я беседовала, говорили, что предпочли бы называться полевыми рабочими. Они не считали себя мигрантами. Им не нравилось то клеймо, которое накладывало на них название их работы. Одна женщина сказала мне, что слово «мигрант» создает образ бедных, грязных, необразованных людей, которых можно лишь пожалеть. «Они называют нас мигрантами, но это не так. Мне нравится рубить латук. И оплата честная, – говорила она. – Если я не хочу работать, меня никто не принуждает. Я просто меньше заработаю».

Эти женщины приехали из Южной Каролины, Флориды и Техаса, чтобы работать на черноземных полях в Хартвилле. Они привезли с собой детей, рабочую одежду и Библии. Они селились в старых домах, хижинах и трейлерах. Они носили ярко-желтую непромокаемую униформу – под цвет таких же желтых непромокаемых плащей, и в глубину полей фермы, раскинувшейся на 400 акрах, их доставляли старые школьные автобусы. Они сажали и убирали листовой салат сортов бибб, ромен и эндивий, листья которого так и сияли на фоне черного грунта. Они убирали волосы под яркие банданы и широкополые соломенные шляпы, втискивали пальцы в оранжевые резиновые перчатки и перевязывали лодыжки резиновыми лентами, чтобы жучки не забирались в штаны, а затем всовывали ноги в черные резиновые сапоги.

Каждый день они как бы сливались воедино с природой. Их музыкальным фоном был хруст коленей, сгибающихся в унисон, скрип холодных ножей по нагретому солнцем зеленому салату, тихие гимны Иисусу, взмывавшие к небу из-под сомбреро. Я слышала, как по рядам сборщиц то и дело прокатывается веселый смех.

Я провела с ними один день, собирая репчатый лук, и вернулась домой с адской болью в спине. Когда я сморкалась, на пальцах оставалась черная пыль. Я не смогла бы продержаться на этой работе и пары дней. А они никогда не жаловались. Они радовались птичьему гнездышку, найденному в поле. Они бегали проверять это гнездышко каждый день и делились новостями о матери-птичке и ее малышах.

С помощью резинок они вязали букеты из красного редиса. Они никогда не бросали работу – ни в дождь, каким бы сильным он ни был, ни на солнце, как бы нещадно оно ни палило. Когда зной становился непереносим, женщины хохотали и бегали освежаться под поливальные установки. Они бросались друг в друга салатными листьями. Они болтали о любовных интрижках из телесериалов. Они мечтали о том, как потратят заработанные деньги в торговом центре. Они говорили мне, что предпочитают солнце, ветер и небо любой работе в помещении. Они жалели людей, которые вынуждены весь день сидеть в офисе за стеклянным окном, отгораживающим их от мира.

– Здесь чувствуешь себя свободной, а не запертой в клетке, – сказала мне Уилла Мэй.

Эти женщины помогли мне понять, что любая работа настолько волшебна, насколько волшебной ее делаешь ты. Иногда это волшебство заключается не в зарплате или привилегиях. Оно заключается в том, что ты создаешь или оставляешь за собой – начиная от того гнездышка в поле и заканчивая букетом из красного редиса, который оказывается на прилавке в продуктовом магазине.

Вначале моей журналистской карьеры один мой босс довольно резко привел меня в чувство, заставив осознать свою двойственную роль. Я была матерью-одиночкой и подающей надежды журналисткой – и хотела преуспеть в обоих этих амплуа.