– Да и не без моей.

– Кругом дура. Вся жизнь наперекосяк, ничего хорошего не видела, ни за кого не хотела выходить.

– А со мной еще хуже бы было, я ведь не подарок.

– Может, со мной другим бы был…

– Да что ты, слыханное ли дело, – начал сердиться Федор. – Раньше не могла сказать?!

– Нельзя, у вас детки…

– Так до детков.

– До детков обида жила… И потом обида.

– Ну, знаешь, – Федор привстал и тут же снова сел. – Ты за этим меня позвала?

– Повиниться хотела.

– Ну, дак повинилась, а теперь молчи. На пороге уже… а все глупое городишь. Разве можно? Кака теперь любовь?

– Хотела, чтоб ты знал. Ой, Федор, страшно-то как…

– Ничего. От этого не уйти. А чего жалеть?! От тебя, вон, и не осталось ничего…

Он подумал, что странно как-то утешает, и добавил:

– Я за тобой, долго не задержусь.

Маланья помолчала, голова ее стала легонько подрагивать.

– Икону-то Николая Угодника – Николке твоему, я Агафье наказала.

– Спасибо на том.

Маланья беззвучно плакала. Левый глаз был закрыт, а из правого выкатывались частые бусины слез.

– Сами, сами во всем виноваты, – сокрушенно вздохнул Федор. Нечего ни на людей, ни на жизнь пенять. Все беды сами себе натворили, и некого винить… – он снова мазнул полотенцем по Маланьиной щеке.

– Родителей не почитали, вот и нам от детей то же. Ты не горюй, у тебя хоть сирот не будет. Сирот оставлять плохо, а и неблагодарных детей – тоже радость не велика.

Он подумал, что вовсе не о том говорит с бездетной старухой, махнул рукой и почувствовал, что и по его щеке бежит жаркая струйка.

Он не помнил, как дошел до берега, сколько просидел, глядя на бесшумно текущую реку. Он любил это место. Справа река широкой водой входила в море, вдали у грузовой пристани стояли длинные баржи-лесовозы. По бонам бежал с багром на плече сплотчик. Пронзительно прогудел катер и, описав дугу, быстро поплыл к пристани.

Федор вспомнил о деньгах, которые ждал Николкин дружок, и принялся подсчитывать, сколько сможет собрать до осени. Сено, картошка да корзины… Получалось так, что тысяча набиралась. «Велю ему в сентябре приехать», – успокоился Федор и решил, что пора домой, но идти не хотелось.

Краешек солнца скрылся за кромкой горизонта, по морю и по реке разлилось багряное зарево. Пылающие облака, казалось, норовили прыгнуть вслед за солнцем в море. Золотисто-кровавые всполохи побежали от моря вверх по реке до того самого места, где сидел Федор. Через полчаса небесный багрянец постепенно начал гаснуть. Вода потемнела и уже слева вверху чернела маслянисто и грозно. «Ишь, наладился до осени собирать. А сколько мне жить-то осталось? С утра помирать собрался, да и к вечеру не передумал. Надоть вслед за Маланьей идти, чтоб не спужалась одна. Вот ей и будет со мной загробная свадьба…».

В то время, когда Федор подсчитывал будущую выручку, на кладбище проходили другие подсчеты. Федоров постоялец, разбуженный криками, быстро определил, что гуляют не без напитка. Через несколько минут он сидел посреди гуляк с наполненным до краев стаканом. Мужики щедро угощали его, расспрашивали о Николае. Местный Николкин дружок, Ленька Дранов, тыкал гостю в нос просмоленный большой палец и запальчиво выкрикивал:

– Колька – во! Во – парень!

Потом он погрозил кулаком в сторону сторожки:

– Если бы не старый хрыч, мы бы сейчас с ним тут сидели.

И заходили под старыми кладбищенскими соснами рассказы о Федоровской скупости и о его несметных тысячах. Гость слушал молча, а когда Ленька, распаляясь, крикнул «Сто тысяч!», коротко спросил:

– Где?

– Что – где? – не понял Ленька.

– Где он их держит.

– Известно, где. В матраце.