– Именно с вами… – толстяк разжал ладонь и принялся изучать ее тыльную сторону. – В данный момент от вас кое-что зависит…

– Что же?

– Есть вид из окна номера на кирпичный забор, – тихо сказал толстяк. – Рядом с ним мусорный ящик, а дальше – другой мусорный ящик и дом середины 19-го века… Удивительная картинка! Сейчас утро. В поезде я не спал всю ночь и так устал, что, откровенно говоря, готов послать все куда подальше. Но это-то и важно!.. Для того чтобы придумать лишнее, нужны силы. А у меня их сейчас нет…

Ольга Евгеньевна посмотрела на Леночку и выразительно покрутила пальцем у виска.

– Возможно и это, – легко согласился режиссер. – Иногда в искусстве дежавю и есть самое главное. Но подумайте сами, если у меня сейчас нет сил, чтобы придумать лишнее, значит, я придумаю только самое главное?

– У меня тоже сил нет выслушивать всякий бред про придуманное искусство, – сказала Ольга Евгеньевна.

Леночке вдруг надоело улыбаться.

– Вы раньше жили в «215-ом»? – участливо спросила она.

Кинорежиссер ничего не ответил. Он все так же изучал собственную руку, словно впервые видел ее.

Леночку кольнула жалость к толстяку. Она подумала о постояльце из «215-го».

«Нет, я не пойду туда!..» – решила Леночка.

«Ты жестокая, – тут же одернул девушку немного странный, но хорошо поставленный, внутренний голос. – А может быть, ты даже бесчеловечная!»

11.

«… Черт Конфеткин забился в самый дальний угол темной, как могила камеры. Потолочный свод был настолько низким, что когда Конфеткина бросили в камеру, он задел его рукой.

«Жаль, что тут нар нет, – подумал черт после того, как ощупал все вокруг. – Хотя, зачем они тут?»

Он сел поудобнее на полу и захрюкал от наслаждения, едва ли не раздирая когтями окровавленное колено.

Из-за двери, откуда-то издалека, донесся человеческий вопль.

«Работают, – усмехнувшись, подумал Конфеткин. – Ну, их всех!.. Идиоты какие-то…»

Сильно пахло плесенью и еще чем-то застойным и неприятным. С потолка капало, и на больное колено попадали холодные брызги.

Черт не знал, что такое сон, но иногда любил побыть в состоянии забытья. Конфеткин оставил больное колено в покое и лег спиной на холодный, как лед пол. Возбуждение уходило медленно и прерывалось то желанием снова почесать колено, то болью в сломанном роге, а то и просто какой-либо насмешливой мыслью.

«Дураки, да?.. – по телу черта мелкой рябью и волна за волной, проходила дрожь смеха. – Впрочем, разве это главное?.. Разве и я в дураках не был? Но надоело, понимаешь, надоело все!..»

Очередной приступ смеха оказался нестерпимым и Конфеткин захохотал.

«… А им не надоело! Вот идиоты, а?! Двести лет как креститься разучились, а в чертей верят. Ох, бли-и-ин, и борцы с рогатым меньшинством!..»

За дверью по коридору шел человек и бил в барабан.

– У-у-ужин!.. – громко тянул он. – У-у-ужин!

«Мне не дадут, – подумал Конфеткин. – Я же черт, все-таки…»

12.

– Ну-ну, вы подеритесь еще!.. – строго оборвала горячий спор тетя Поля.

– Да я вообще не понимаю, о чем мы тут говорим, – Ольга Евгеньевна перевела возмущенный взгляд с гостя на уборщицу. Взгляд директрисы тут же смягчился. – Это бред какой-то!..

Шум стих. Но пауза получилась очень короткой.

Кинорежиссер затравленно всхлипнул и сказал:

– Вы нее имеете права!

– Какого права?!.. – тут же снова закричала Ольга Евгеньевна. – О чем вы?

– Я хочу наконец-то занять свой номер – «215-й».

– Вы его купили, что ли?!

– Купил.

– Не купили, а забронировали. И я вам уже сто раз сказала, что вы сможете занять этот номер только после одиннадцати.

– Но я устал и хочу отдохнуть.

– Возьмите любой другой номер.