При дворе, разумеется, знали об этих событиях, и Генрих, призвав герцога Норфолка, поручил ему возглавить войско для борьбы с мятежниками. Шаткость положения была такова, что король забрал к себе в Уайтхолл двух дочерей, Марию и Елизавету, и приказал стянуть подкрепления к лондонскому Тауэру. Существовала вероятность, что вся страна может ополчиться против него. Неужели он просчитался в своей религиозной политике? Стивен Гардинер, тогдашний епископ Винчестерский, впоследствии вспоминал, что «когда во время правления Генриха VIII на севере разгорелись волнения, король, несомненно, был намерен вернуть право верховной власти папе римскому, однако время для этого еще не пришло». До слуха Кромвеля и монарха доходили разные толки. Подмастерья уходили от своих мастеров. Города стояли без защиты. Землевладельцы восставали против своих господ. Около сорока тысяч человек примкнули к наступавшим. Король собрал вокруг себя пятнадцать советников.

Когда бунтовщики прибыли в Линкольн, джентльмены размещались в соборе неподалеку; здание капитула стало местом их собраний. К этому времени слуги Генриха мобилизовали множество всадников, а в Ноттингем, Хантингдон и Стамфорд стянулись отряды королевских войск. Мятежники намеревались затеять битву и требовали, чтобы джентльмены возглавили ополчение. Этим ознаменовалось начало гражданской войны, религиозной войны, которая могла полностью уничтожить страну. Сообщалось, что «все джентльмены и честные йомены королевства устали от такого положения дел и сочувствуют народу, однако не осмеливаются высказать свое мнение в страхе за жизнь». В каком-то смысле простолюдины держали их теперь в заложниках.

Они отправили послание королю с просьбой о помиловании, после чего вышли из собора и отправились к раскинувшимся за городом полям, где их ожидал народ; они сообщили присутствующим, что не пойдут с ними дальше, а останутся ждать ответа от короля. Мятежники, ошеломленные этой новостью, стали опасаться полного краха своих планов. Многие разошлись по своим деревням – по свидетельствам, почти половина всего ополчения покинула Линкольн. В город прибыл королевский глашатай с требованием сдаться, и, перед лицом королевской власти, бунтари разбрелись в разные стороны. Ответ Генриха на петицию народа звучал демонстративно дерзко. «Какое нахальство слышать от вас, неотесанных простолюдинов одного графства, – написал он в запальчивости, отбросив всю дипломатичность, – одних из самых отъявленных варваров и каналий в королевстве… роптания на вашего Государя?» Большей части мятежников было даровано помилование, и лишь нескольких местных главарей вздернули на виселице. Аббатов Киркстеда и Барлингса казнили за участие в разжигании волнений. Бунт продлился две недели.

Впрочем, потухший мятеж в Линкольншире стал лишь прелюдией к куда более масштабным и опасным брожениям в других уголках страны. «Беда сия по-прежнему тяготеет над нами, словно лихорадка, – писал один из королевских служащих Кромвелю, – один день все хорошо, другой день все плохо». Народ Йоркшира видел зажженные маяки по ту сторону Хамбера и с энтузиазмом поднял повстанческие знамена. «Не случись восстания в Линкольншире, – говорил впоследствии Кромвелю один из членов королевской комиссии, – не восстал бы и народ на севере». Мятеж на востоке Йоркшира стал, по сути, перемещением зародившегося восстания на север, однако в этот раз он проходил более организованно. Монастыри играли важную роль в жизни йоркширцев, и упразднение небольших обителей вызвало всенародное осуждение.

Восстание под номинальным предводительством дворянина Роберта Аска началось со звоном колоколов в Беверли; манифест призывал всех дать клятву верности Богу, королю, народу и святой церкви. Епископы и аристократы, разумеется, не упоминались, поскольку, согласно широко распространенному мнению, своими «нечестивыми внушениями» они сбили монарха с пути истинного. Король, простой народ и церковь – вот краеугольный камень, на котором, как считалось, зиждется Англия. Так или иначе, ничто не могло навредить Генриху; это расценивалось бы как измена.