Грибоедов вдруг быстро подходит к фортепиано… И полилась сладкая мелодия навстречу соловьиной трели. Но в этом трио каждый пел свою песню и плохо слышал другого. Бегичев тихонько напутствовал уезжающего рано утром друга:
– Киев… Там, душа моя, повидай сестрицу нашу, монахиню Смарагду… У вас, мятежников, сёстры расцвели, а наша спрятала себя под рясу, будто отмаливает нас с братом у соблазнов… Знаю! Тебе тяжко видеть увядающую жизнь… Но скажи ей, расскажи о нас, что от грехов мы избавляемся трудами… Пусть несильно мучает себя постами и бесконечными молитвами! По мне так эта музыка и этот соловей, труды земные наши и есть молитва самой чистой веры…
2. «Православный катахезис» Муравьёва-Апостола
В Киеве на съезжей Грибоедова встретил полковник Артамон Муравьёв, командир Ахтырского гусарского полка, дюжий мужчина с пронзительным взглядом. При его дружеских объятиях и прочих выражениях искренних чувств в нём зримо и незримо ощущался некий вопрос, задать который он не хотел, но и прогнать не мог. Все понимали, что Россия на распутье, надо что-то менять, а значит, меняться самим… А как? А с кем? А нельзя ли выждать, ведь тайного в тайном обществе осталось мало… «Мятущиеся души» называл их Грибоедов и никого не пытался тотчас убеждать и тащить на дорогу: большинство серьезных людей идут не за словами, а за делами.
Артамон сразу сообщил, что за Сергеем Муравьёвым-Апостолом уже послан нарочный, как и было условлено после вести из Петербурга, – «тридцать верст на хорошей лошади, как одна, он на подъем легок – хоть один, хоть со всем полком сразу». Грибоедов не без удовольствия заметил себе, что сказано с уважением, и признался полковнику: дорогой так и не смог представить себе Сергея взрослым. «Много лет минуло, как дружили в университете, – но тогда год был за десять нынешних! Мы срастались душами, потому что мечтали об одном!»
Муравьёв помолчал и хмуро ответил: «Человек-огонь. Большой внутренней силы. Такому дай армию – она пойдет за ним, как французы за Наполеоном. А у нас таких давят и преследуют…»
Квартира полковника князя Трубецкого была обширной, но мало обжитой. Во всяком случае большая комната, куда они вошли, выглядела походным штабом. Несколько кресел и стульев, два стола и два дивана – впрочем, всё весьма изящное. Группа офицеров расположилась играть в карты, но при виде новых гостей все поднялись. После объятий и дружеских приветствий Трубецкой, смеясь неровным кашляющим смехом, долго тряс руку Грибоедова: «Радикальные потребны тут лекарства! Хе-хе, неужели дождались и на юге, замечательно… Горе, горе нам, славянам, под колпаком у самовластья ум не надобен… замечательно, замечательно сказано».
Поручик пехотного полка с огненной шевелюрой и глазами, полными недоверия, подойдя бесцеремонно-близко, представился Бестужевым-Рюминым.
– Ваша просьба исполнена, сударь. За Сергеем Муравьёвым-Апостолом послан нарочный – ждем с минуты на минуту. Но позвольте угадать цель вашу: коль вы нашли лекарство от самовластья, то стали потребны мы, лекари без страха и упрека…
Артамон Муравьёв мягко, но решительно отодвинул «лекаря» на почтительную дистанцию.
– Господа, я привез вам счастливого гостя, а вы с порога о делах своих темных. Говорим о сути, без красивостей, ему и отдых нужен после лошадей…
«Темных делах?!» – негромко, но картинно охнул Бестужев-Рюмин и, охватив голову руками, ушел в сторону.
Не обращая внимания на картинные жесты приветствий и знакомств и будто не слыша никого, Трубецкой продолжал восторгаться, с заметной нотой наигранности.