– Уверен: никто не сомневается в моей готовности на действие. Но буду прям: Ермолова я опасаюсь. Он близкий к трону человек. Да, ум государственный, видит все несуразицы и глупости устройства политического – тут наш Александр Сергеич прав. Но пойдет ли он против династии?

– Он ей служил и жертвовал собой несчетно раз, а Александру лично предан! – горячо откликнулся Оболенский, сбросив остатки полудремы. – В Ермолова-революционера и я не верю, он очень осторожен, и скорее… усмиритель. На Кавказе нрав его ожесточился.

Рылеев одобрительно кивнул, и тон его еще возвысился:

– Да, это похоже на правду! Но какое это имеет значение, если песня Александра спета? Верно, Одоевский? К нам стучится, ломится жизнь новым поворотом, а мы… Верим – не верим?! Мы обнажили мечи, и вера наша на лезвии сияет. Александр уходит – это наш шанс. Умножит его Ермолов или нет, всё равно есть шанс, и мы его не упустим.

Пока говорил Рылеев, Пущин вновь обходил всех по кругу, глядя каждому в глаза своим прямым веселым взглядом. Остановился рядом с Грибоедовым и без пафоса, будто на лицейском уроке, объяснил свое решение:

– У меня сомнений нет. Момент настал, и Ермолов нас не подведет, если сами не сдрейфим. Царя чтит с войны, но и обижен сильно. В расцвете сил упрятан на Кавказ на много лет – двор его боится, а царь вдвойне. Случайно Воронцов в Новороссии наместник? Нет! В противовес Ермолову! И Ермолов это знает. «Полуподлец, полуневежда» – по определению Пушкина – приставлен к нему как господин. В отличие от Пушкина, Алексей Петрович не берёт в расчет это наивное «полу». Поэтому и осторожен. Ермолова знает вся Россия, знает и сенат, и многими уважен, а Мордвинов его любит. Эти двое да Сперанский – вся наша революция, если только не играть в нее и не тащить наверх свои амбиции и честолюбье мелкое.

Муравьёв тихо и вежливо понизил еще градус торжественности, заданный Рылеевым.

– Весть от Ермолова и предположения Одоевского нуждаются в проверке, хотя мы знаем и без того, что двор встревожен… Соблазн велик, принять концепцию единственного лидера… диктатора, вождя. Через месяц, много два, войска, весь Петербург наполнят слухи о пришествии освободителя… Это не по мне. Понимаете, надеюсь. Я не против Ермолова, другого шанса может и не быть. Но… Что поделать – я вновь сомневаюсь! Не вижу я республику в России, мы не созрели для нее. Сенат гнилой нам не поможет, если смута грянет! И Конституция не выручит, даже если сможем ее принять. По здравом размышлении нам нужно Лизавету Алексеевну просить – она сумеет соединить монархию с парламентом.

Все зашикали и зашумели. «На свежий воздух надо чаще выходить, а не в бумагах рыться» – таков был общий толк.

– Тебе, Никита, особое спасибо! – Грибоедов фыркнул и крутнулся на стуле у фортепиано. – Друг друга знаем мы давно, но удивлять не устаем.

Муравьёв не успел ответить – дверь медленно открылась, в ней появился драгунский капитан в слегка помятом парадном мундире и приостановился, словно сомневаясь, входить или нет. Одоевский бросился навстречу:

– Тезка, какой ты… уставший! Ты баловался до победного конца, а я сбежал! Решаем мы судьбу свою! Что же, заходи, здесь за опозданье не корят.

Александр Бестужев – а это был он, душа всей передовой пишущей братии Петербурга, редактор журнала «Полярная звезда», – обнимаясь с князем и со всеми, со смехом отвечал:

– И я сбежал в разгар мазурки – но к цыганкам!

– Подтверди немедля, что Александр – вчерашний день и карта битая! Моим мнением пытаются манкировать.

Бестужев неспешно снял верхний мундир и, развалившись на диване, устало махнул рукой. Тут все убедились, что гвардеец изрядно навеселе.