– Конечно, иду. – Пусть все видят, что Ленка такая же, как все.
Соревнование по управлению беспилотниками длилось часа два. Ленка нервничала, но улыбалась в видеофиксатор роботов-дружинников. Так и простояла все два часа рядом с коллегами, топчась на одном месте, растягивая губы и повторяя за всеми, но не понимая происходящего, лишь ощущая всем телом: ей надо домой. А трибуны шумели, следили взглядами за проносящимися крыльями, в едином порыве кричали и размахивали флажками.
– Видела? Чертыхалов прорвался! Ну дает! Вон его беспилотник, синий, – запрыгала Кудрявцева, и Ленка ей подыграла: тоже закричала «ура» и пару раз взмахнула руками, чувствуя, как под грудью колыхнулись нагретые телом пакеты с биочернилами.
Во всем этом был один приятный бонус: на электронном счетчике баллов помимо стольника за отработанную смену добавились еще шестьдесят: тридцатка за участие в общественно полезном мероприятии, десятка за положительные эмоции, двадцатка за положительный образ комсомолки и здоровый вид.
Система была проста: здоров, красив, счастлив, трудишься во благо других, занимаешься спортом, поддерживаешь активность – получай трудовые баллы и трать их потом на что хочешь, так же, как когда-то древние «сорили деньгами». И все старались. Стахановцы на Марсе сверх нормы, опережая план, добывали вольфрам. Бамовцы протягивали рельсы через Ближний восток к странам Африки. Все улыбались, качали мышцы, пели и танцевали в кружках, а на заработанные баллы покупали машины и дачи. Каждый житель КоммунСоюза получал по заслугам и потребностям, если достоин. И такими были почти все! И только Ленка ощущала, что несчастна.
К дому Ленка в тот вечер добралась с тяжелым сердцем, и предчувствие ее не обмануло. Вошла в квартиру, включила режим засова, вынула и кинула на стол пакеты, прислушалась. Из средней комнаты раздавались тихие всхлипы и тонкоголосые завывания.
Ленка отперла комнату, опустилась на пол рядом с матерью и попыталась ее успокоить. Мать сидела, уткнувшись лицом в колени, обхватив голову руками, и раскачивалась из стороны в сторону, подвывая, как больная собака.
– Мам! Испугалась? Ну, прости, прости. Мне пришлось задержаться.
– Ты – Лена? – отняла руки от лица мать и посмотрела на Ленку испуганным взглядом.
– Ленка, твоя дочь, – привычно ответила Ленка и погладила красную мокрую щеку матери.
– Ты меня бросила? – спросила мать, как делала каждый вечер, когда Ленка возвращалась. Снова и снова. Изо дня в день. Раскрасневшаяся и наверняка опять прорыдавшая весь день в голос, и кто знает, слышали ли ее соседи. И хотя звукоизоляция была по всему периметру, Ленке казалось, что крики из их квартиры разносятся по всему дому.
– Я тебя не брошу, мам, – ответила Ленка, как и всегда. Это был их ритуал с момента начала болезни матери: сначала долгие уговаривания остаться дома вместо работы, потом вот эти вечерние материны: «Бросила меня?» и утром неизменное Ленкино: «Я вернусь, я тебя не брошу. Я иду печатать тебе солнце».
Мать у Ленки болела давно. Подолгу сидела на больничных, и с ее счета списывались за это баллы. Переходила с места на место, но нигде долго не задерживалась. Много плакала. То спала сутками напролет, то, наоборот, мучилась бессонницами и мигренями. Диагнозы ставились разные, от «симуляции из-за легкой усталости» до «депрессивного психоза на фоне выгорания», но лечение было сумбурным, интуитивным и даже вредным. Мать закормили нейролептиками, и ей стало только хуже. А потом однажды Лена услышала от врача: «Вам бы ее обнулить. Вызовите бригаду через ноль-два». И больше к врачам они не обращались.