– Знаю, – кивнула Цвета. – Это же до сих пор главная сплетня в музыкальных кругах: что ты на Другой Стороне чокнулся и наотрез отказался возвращаться оттуда домой. А я всегда говорила, что ты правильно сделал. Глупо сидеть в одной и той же реальности, когда есть возможность жить сразу в двух. И результат впечатляет. Ты сегодня нам всем показал!

От избытка чувств Симон зажмурился, до боли в веках, до алых пятен во тьме, как жмурился в детстве, когда хотел проверить, это просто сон или правда. Если сон, от такого точно сразу проснешься. А если не проснулся, значит, явь.

Когда он открыл глаза, Цвета была на месте. И дальняя комната бара «Лиха беда», куда они ушли от шумной компании, потому что не терпелось поговорить. И стакан с остатками голубого контрабандного джина на деревянном столе.

– Я, кстати, тоже хотела завербоваться в Мосты, – неожиданно призналась Цвета. – Но меня не взяли. Якобы по каким-то психологическим параметрам не подошла, хотя даже не представляю, что их могло не устроить. Вроде нормальный у меня характер, не вздорный. И нервы крепкие. Ладно, не взяли, значит, не взяли, им видней.

– Ты хотела завербоваться в Мосты? – изумился Симон.

– Еще как хотела. Примерно из тех же соображений, что ты. Ну, если совсем по правде, еще я хотела забыть Элливаль.

– Забыть Элливаль, – повторил Симон. – Ты серьезно?

– Серьезнее не бывает.

– Ну надо же, а. Ты хотела забыть Элливаль! Тебя же там на руках носили. И единственной из всех предложили клубный контракт. Страшно тебе тогда завидовал; ай, да я до сих пор завидую! И всю жизнь буду, каким бы крутым сам ни стал. Потому что это и есть настоящее признание, заоблачная высота. Все знают, что выпускнику нашей консерватории получить контракт с филармонией Элливаля довольно легко, зато в тамошние клубы за всю обозримую историю чужаков приглашали только трижды. Великого Башу Мерлони и Алису Ли с диапазоном голоса в пять октав. Ты, собственно, третья. Что понятно. Ты всегда была лучшей из нас.

– Я была вполне ничего, – согласилась Цвета. – Но в тот клуб меня просто по знакомству взяли. По личному ходатайству одного из учредителей, умершего примерно четыре тысячи лет назад. Я была влюблена в него по уши, как ни в кого из живых никогда не влюблялась, а ему очень нравилось слушать, как я играю, поэтому не захотел меня домой отпускать. Прости, дорогой, я столько не выпью, чтобы дальше рассказывать. Просто поверь на слово: мне было что забывать.

– Я сейчас знаешь чего не понимаю, – сказал Симон, размякший от крепкого джина и Цветиной откровенности. – Мы же с тобой вместе шесть лет учились. А потом вместе работали в Элливале. Почему мы с тобой не дружили? Даже не поговорили толком ни разу. Как это мы так?

– Просто это были не то чтобы именно мы с тобой, – пожала плечами Цвета. – Совсем другие ребята. Я минус страстный роман с мертвецом Элливаля, ты минус десять, или сколько там лет беспамятства на Другой Стороне. Оба минус все остальное, что успело с нами с тех пор случиться. О чем бы они говорили, оставшись наедине? Разве что о музыке. Ну так ее играть надо, а не говорить. Поэтому я и хочу играть с тобой, дорогой. Подумай об этом, пожалуйста. Необязательно решать прямо сейчас. Не бойся, что передумаю, если сразу не согласишься. Мое слово твердо. Я буду хотеть этого завтра и послезавтра, и через год, и через десять, всегда.

– Да не о чем тут думать, – вздохнул Симон. – Я сам очень хочу с тобой играть. Вопрос, что и как? По уму, надо написать что-то новое. Для тебя специально. То есть для нас. И я это сделаю. Только не представляю когда. У меня же, понимаешь, две жизни. И основная пока, как ни крути, на Другой Стороне. Там мои музыканты, почти ежедневные репетиции, расписание концертов на год вперед. Свободное время выкроить еще как-то можно, а внимание и силы – не факт. Поэтому все у нас с тобой будет, но медленно. Хорошо если через год, но скорее все-таки через два. Если ты согласна столько ждать, хорошо. А если не согласна, я приду в отчаяние, что упустил такой невероятный шанс. Но ничего изменить не смогу.