– Да.

– Вы, лично…

– Все наши больные подписывают согласие на операцию…

– Вы лично видели ее подпись? Вы видели, как она подписывает согласие?

Тина бросила взгляд на юриста больницы, который в этот момент читал какое-то сообщение на экране своего айфона. Стенографистка смотрела на Тину, ожидая ответа.

– Обычно предупреждением больных о риске и подписанием согласия занимаются резиденты.

– То есть вы даже не знаете, подписывала Мэри Кэш согласие или нет.

– Я уверена, что она его подписала.

– Но вы сами этого не видели. Как же вы можете быть в этом уверены? Может быть, там чужая подпись.

Юрист поднял глаза к потолку, словно желая найти там кого-нибудь с подмоченной репутацией и взять на карандаш, а потом снова скосил глаза на экран айфона.

– Да, но…

– Для протокола. – Томпкинс повернулся к стенографистке. – Значит, вы утверждаете, что не имеете ни малейшего понятия о том, предупреждали ли Мэри Кэш о возможном риске хирургического вмешательства?

– Мы можем спросить…

– Да или нет? Лично вы знаете о том, была ли Мэри Кэш предупреждена о возможном риске до операции?

Тина еще раз посмотрела на больничного юриста. «Он что, онемел? За что ему платят четыреста долларов в час? Что делать – возражать или нет? Сколько можно проявлять это идиотское смирение?»

Томпкинс наклонился к Тине. Он получал истинное наслаждение от каждой минуты этой милой беседы. Заученным движением сложил руки на груди – как актер бродвейского театра, уверенный, что этот эффектный жест не пропустит публика в задних рядах и на галерке.

– Я никуда не спешу, доктор Риджуэй. Да или нет?

– Нет, – устало ответила Тина. – Лично я не слышала, что говорили Мэри Кэш перед операцией.

Она старалась представить себе, как повел бы себя на этом месте ее отец, знаменитый терапевт Томас Риджуэй, или дед – доктор Натаниэль Риджуэй, грубоватый врач общей практики в Вермонте, как бы они обращались с этим адвокатом истца. Тина вообще не могла представить их в таком положении. Они бы встали и вышли из зала, не задумавшись ни на минуту.

Она мысленно вернулась в детство, в Массачусетскую центральную больницу. Самое лучшее воспоминание детства: они с отцом и старшим братом играют в прятки в Эфирном доме, в полукруглом, построенном в виде амфитеатра хирургическом корпусе, где впервые был проведен эфирный наркоз. Отец всегда водил. Они с братом разбегались по закоулкам, прячась за деревянными панелями, стараясь не хихикать, заслышав его нарочито громкие шаги. Потом, когда начинало темнеть, отец вел их в свой кабинет, находившийся в здании, построенном еще Булфинчем. При своем росте – шесть футов четыре дюйма – Риджуэй был вынужден пригибаться, входя в кабинет, – в восемнадцатом веке американцы, как правило, были ниже ростом, а в больницу людей доставляли на лодках. В кабинете знаменитый доктор Томас Риджуэй открывал громадный лабораторный холодильник и доставал оттуда для детей мороженое, хранившееся среди образцов замороженных тканей.

Сотрудники охотно возились с детьми – Тиной и ее братом. Брата они всегда спрашивали, не хочет ли он стать таким же важным доктором, как его отец. Со временем Тину стало страшно раздражать, почему медсестры, лаборанты и врачи не задают этот вопрос ей. Наверное, решение стать врачом пришло к ней именно тогда. Но даже и без этого побуждения ей все равно пришлось бы взять на себя бремя продолжения династии после того, как брат бросил колледж. Тогда отец и дед решили, что Тина должна поступить на медицинский факультет, чтобы стать следующим в семье доктором Риджуэем…

Этот допрос продолжался уже второй час, и конца ему не было видно. Все было ясно как божий день, но адвокату надо было довести Тину до полного изнеможения, чтобы заставить ее ляпнуть что-то необдуманное. Потом он мог бы заставить ее произнести это вслух на суде. Тина видела множество таких драм по телевизору и знала, как, впрочем, и Томпкинс, что будет, если она потеряет самообладание.