Данте блаженствует, словно уже сидит на уличной террасе парижского ресторана. Словно его «долго и счастливо» уже началось.

Даже Неро изменился. А уж про моего брата никто бы не подумал, что ему суждено обрести счастье.

Он всегда был жестоким и наполненным яростью. Я искренне считал брата социопатом, когда мы были подростками: казалось, его вообще никто не волнует, даже его собственная семья. Во всяком случае, по-настоящему.

А затем Неро встретил Камиллу и ни с того ни с сего стал совершенно другим человеком. Я бы не назвал его славным малым – брат все еще чертовски груб и безжалостен, но тот присущий ему нигилизм исчез. Теперь он более сосредоточен, более осмотрителен, чем когда-либо. Теперь Неро есть что терять.

Аида спрашивает Данте:

– Ты собираешься учить французский?

– Да, – утробным голосом отвечает тот.

– Не могу себе этого представить, – замечает Неро.

– Я могу выучить французский, – защищается Данте. – Я же не тупой.

– Дело не в твоих умственных способностях, – поясняет Аида. – А в произношении.

– Что ты имеешь в виду?

Аида и Неро обмениваются смешливыми взглядами.

– Даже твое итальянское произношение… оставляет желать лучшего, – говорит сестра.

– О чем это вы? – требовательно спрашивает Данте.

– Скажи что-нибудь по-итальянски, – подначивает его Аида.

– Ладно, – с упрямством говорит Данте. – Voi due siete degli stronzi. – «Вы двое – придурки».

Это предложение абсолютно правильное. Проблема в том, что Данте произнес его все с тем же ровным чикагским акцентом, так что получилось что-то вроде: «Voy doo-way see-etay deg-lee strawn-zee», словно фермер со Среднего Запада пытается заказать блюдо в дорогом итальянском ресторане.

Аида и Неро прыскают от смеха, и я тоже не могу удержаться от того, чтобы не фыркнуть. Данте угрюмо глядит на нас – он так ничего и не заметил.

– Что? – требует он ответа. – Что здесь, черт побери, смешного?

– Лучше пусть говорить будет Симона, – сквозь смех замечает Аида.

– Ну, я не то чтобы жил в Италии! – рычит Данте. – Я, между прочим, говорю еще и на арабском, и это уже больше, чем знаете вы, двое оболтусов.

Когда они не перестают смеяться, он добавляет:

– Идите в жопу! Я культурный.

– Такой же культурный, как йогурт[2], – отвечает Неро, чем вызывает новый взрыв хохота.

Думаю, в прежние времена Данте бы стукнул их головами друг о друга, но теперь, став отцом и мужем, он выше этих глупостей. Он просто качает головой и дает знак бармену налить еще.

Аида с материнством ничуть не стала выше чего-либо. Понимая, что Данте не собирается больше реагировать на ее шутки, она обращает взгляд своих серых глаз через стол и останавливает его на мне.

– Вот у Себа талант к языкам, – говорит она. – Помнишь, как мы возвращались с Сардинии, и ты думал, что должен говорить с пограничниками на итальянском? Они все задавали тебе вопросы, чтобы убедиться, что ты гражданин США, а ты не отвечал ничего, кроме: «Il mio nome è Sebastian».

Это правда. Мне было семь лет, и я растерялся оттого, что все эти взрослые глазели и рявкали на меня. Я так сильно загорел после лета, проведенного в Италии, что это, должно быть, выглядело так, будто мой отец похитил какого-то маленького островитянина с Коста-Рей и пытается перевезти его через Атлантику.

Пограничники пытались добиться от меня ответа, вопрошая: «Это твоя семья? Ты американец?», а я по какой-то причине решил, что должен отвечать им на их родном языке, хотя они обращались ко мне на английском. В тот момент я был способен лишь снова и снова повторять: «Меня зовут Себастиан».

Черт бы побрал Аиду за то, что она это вспомнила – ей самой-то было всего пять. Но моя сестра никогда не забудет какую-нибудь неловкую ситуацию, если потом ее можно припомнить в самый неподходящий момент.