«Это только со мной могло такое произойти, – думал он, вспомнив, как глупо прервал своего начальника, и с какими неоднозначными чувствами они расстались. – Хотел, чтобы Николай Петрович попробовал торт, а что получилось? Получилось, как будто я предложил ему помолчать немного и покушать, вместо того, чтобы докучать всем своим рассказом. Ну как по-дурацки все произошло!».

Роман, как и все в его отделе, уважал и ценил своего начальника; но кроме этого у него с Николаем Петровичем нашлось много общего, как в характере, так и в пристрастиях. Между ними установились настоящие дружеские отношения и от этого мысль, что начальник мог воспринять его слова в неправильном свете, становилась еще более мучительной для Романа.

«Все не так поняли, что я хотел сказать. И Николай Петрович тоже изменился после моей фразы… Да еще и я сконфузился. Надо было вести себя, как ни в чем не бывало, ведь у меня и в мыслях не было того, что всем показалось. А я смутился, как будто и в правду мне было из-за чего мне смущаться. Дурак! Ой дура-ак!!!». Брови Романа сдвинулись и напряглись, лоб сморщился, глаза сощурились, губы плотно сжались; лицо его ярко отразило все кипевшие в нем глубокие переживания, сожаление и недовольство собой.

Самобичевание в подобных ситуациях было свойственно Роману. Если он чувствовал, что какой-то своей фразой или действием нечаянно обидел, задел или оскорбил чувства другого человека, он воспринимал это особенно близко к сердцу. Без остановки прокручивая в уме ситуацию, рассматривая ее с разных сторон, раз за разом повторяя и припоминая все мельчайшие подробности, он напряженно и болезненно пытался сообразить, как могло получиться, что его слова, поведение, были восприняты так, а не иначе. В этом было что-то, что с первого взгляда могло показаться даже не вполне нормальным, как будто он упивался, смаковал собственную ошибку, как будто наслаждался тем, что многократно усиливал свое чувство вины и досады. На самом деле Роман не относился к разряду моральных мазохистов и не для какого-то скрытого внутреннего удовольствия терзал себя; но он был очень чутким самокритичным человеком и давно уже на уровне подсознания пришел к тому, что если он не находил в себе силы сразу проанализировать ситуацию и разобрать ее во всех деталях, а повинуясь мгновенно возникающей автоматической защитной реакции отгонял ее от себя и оправдывался тем, что его просто не так поняли, то потом это событие могло еще долгое время навязчиво всплывать в его сознании и терзать ранимое сердце сильнейшим чувством вины. Если же вопреки этому первому инстинктивному желанию отогнать мрачные мысли и оправдать себя он прокручивал ситуацию, воспроизводил ее в мельчайших деталях, анализировал, почему все вышло именно так, что породило двусмысленность, мог он предвидеть возможный контекст или это было невозможно предугадать, то после она становилась для него абсолютно понятной, очевидной, не терзала его сознание, и даже если вдруг возвращалась, не доставляла уже того мучительного чувства вины за действия, которые невозможно было исправить.

«Почему моя просьба была так воспринята? Как возник такой подтекст? Вроде бы ничего грубого не сказал, только "попробуйте торт, очень вкусный"…. Влез очень резко, вот и получился эффект, будто бы перебил. Да ведь я еще и не слушал Николая Петровича, своими мыслями был занят, и залез прямо в середине рассказа. Ну конечно! – вдруг, как мозаика из мелких кусочков, начала складываться объективная картина в его сознании. – Человек рассказывает историю, и когда он делает небольшую паузу в середине рассказа, когда явно должно последовать продолжение, его перебивают с предложением покушать немного. О чем тут еще можно подумать – все очевидно! Ну как я так глупо поторопился! Надо было дождаться, пока заговорит кто-нибудь другой, и уже после этого лезть со своим тортом. Да еще вдобавок многие действительно уже устали слушать, и я нечаянно озвучил вслух занимавшие их в этот момент мысли. От этого такая сильная реакция у всех… Какая глупая ситуация на пустом месте возникла. Нет, больше никогда не буду перебивать и лезть в разговор, который не слушаю…». Постепенно лицо Романа прояснялось, на душе стало значительно легче. По мере того, как ситуация становилось для него яснее и проще, он отпускал ее из своего сердца, все это время продолжая свой путь автоматически, не осознавая где идет и вообще не видя ничего вокруг себя.