Борис ещё долго ходил к тётушке, облизываясь на девушку, как кот на сметану, но боялся гнева своей родственницы, поэтому с тётей больше о Любаве не заговаривал. Но женское, тем более взрослое женское сердце, какое было у Варвары Ильиничны, чувствовало, что что-то недоброе замышляет её племянник. Когда он приходил, тётя старалась узнать его мысли, планы, он говорил о том и о сём, но ни слова о девушке. Тревожно было у хозяйки на душе. Не хотелось отдавать ни за что Любаву этому уже закоренелому бабнику, игроку в карты, который и выпивал иногда, а, если выпивал, становившемуся буйному.

– Голубчик мой, я отдаю Любаву скоро, совсем скоро. Я так решила. Приехал недавно в уездный город молодой учитель математики и жену себе ищет, говорят. И добрые люди ему сообщили уже, что у меня тут девка достойная имеется. А чем она ему не жена? Красива, умна, читать умеет, по хозяйству всё знает. Он как увидит её, сразу купит, да и женится, от неё дети красивые родятся. Говорят, он характером кроткий, тихий и добрый, да и молодой. Как раз под стать Любаве, рублей пятьдесят за неё возьму, не меньше, – сказала дрожащим голосом Варвара Ильинична и вытерла нечаянно скатившиеся слёзы.

Борис молча выслушал, от гнева заиграл желваками.

– Так почему же ты отказалась продать её мне, раз продать хочешь не знамо кому, я ж просил тебя отдать её мне!

– А потому, что ты не стоишь её! Не дам я Любоньку в обиду. А он воспитан, не картёжник, небось, как ты! Да и деньги хорошие за неё взять можно. А коли оставлять её тут, покалечат, все в округе только на неё и зырят, знаю я это. Боязно за неё. А коли она с ним будет, всё же спокойнее мне будет за неё.

И лучше бы не говорила этих слов Варвара Ильинична, так как Борис тут же быстро и сухо попрощался с тётей и стремительно вышел из дома. Прыгнул на своего коня и умчался, что пыль стояла долго столбом.

– Что-то надумал, ох, чует моё сердце, добром не кончится, – сказала вслух Варвара Ильинична и перекрестилась, глядя на иконку.

Василиса

Родители Васи росли вместе в одном детдоме, делили кусок хлеба и конфетки на двоих с детства. Вместе окончили школу, где сидели все годы за одной партой, вместе поступили в институт, получили жильё от государства, женились, соединили свои квадратные метры в одно целое и родили чудное дитя. Они были так близки, что это было одно единое целое. Как один слаженный механизм, как точка, внутри которой ещё одна точка. Невозможно словами описать их единство душ, мыслей, помыслов, действий, дум, желаний. Другими словами, это был один человек в телах мамы и папы Василисы. Вот они и жили друг другом без друзей, без походов по гостям. Им было достаточно их двоих и дочки Василисы. И весь мир был заключён в треугольнике – мама, папа, дочка.

Однажды, сделав уроки, сидела девочка в своей комнате на подоконнике и кормила голубей, бросая им крошки хлеба в раскрытое окно. Когда всю мякоть хлеба съели птицы, корку стала грызть сама Вася. Один из голубей, очевидно, самый смелый, залетел в комнату, сел на подоконник, стал смотреть на грустную поедательницу остатков хлеба. Василиса спросила у голубя, будто он понимает:

– Чего тебе? Не наелся что ли?

– Нет, не наелся, наешься тут двумя крошками! Не могла что ли хотя бы кусочка три принести, нас-то тут много, – сказал голубь человеческим языком или прокурлыкал так, но Вася точно-преточно поняла этого голубя, аж раскрыла рот от удивления. Поморгала – не сон, а голубь продолжает:

– Не удивляйся, я такой вот голубь, говорящий. И сам не понимаю отчего. Но знаю, что тебе нужен друг, наслышан, если хочешь, им буду я? А ты меня будешь баловать, ну, хлебом вкусным кормить. Но нас тут целый рой, стая, орава, клан, табун, имей ввиду. А? Что скажешь?