– Здравствуй, Мимоза, и прощай! – перед Глинкой стоял Левушка Пушкин. – Еду юнкером на Кавказ.

– И ты, Лев? – Глинка радушно встретил гостя и еще раз повторил: – И ты, Лев?

– Довольно мне служить по департаменту духовных дел. Сыт по горло, – отвечал Лев Сергеевич. – Спасибо отпустили.

– Почему бы и не отпустить тебя?

Пушкин пристально посмотрел на однокашника.

– А ведомо ли тебе, что высшие власти подняли целую переписку о моей скромной персоне?

– По родству с Александром Сергеевичем?

– Надо полагать. Однако оказали честь и лично мне. По счастью, утеряли в моем жизнеописании некую не подлежащую оглашению страницу.

– Насчет твоего присутствия на Сенатской площади?

– Ты откуда знаешь? – удивился Левушка.

– Сам тебя видел. Неужели не помнишь?

– Ну, коли знаешь, тем лучше, – решил Пушкин. – Не очень я люблю рассказывать: потомки все равно не оценят, а начальству вовсе ни к чему!

Приятели сидели за чаем. Левушка был сосредоточенно трезв.

– Ты, Мимоза, помнится, на Кавказ ездил. Каково тебе понравилось?

– Лучше, чем твой брат описал, никто не расскажет, – отвечал Глинка. – Думаю, однако, что к «Кавказскому пленнику» непременно продолжение будет.

Левушка встрепенулся, предчувствуя неслыханную литературную новость.

– Не может того быть!

– Будет, – подтвердил Глинка. – Если Александр Сергеевич это продолжение в свет не выдаст, тогда сама жизнь его напишет.

– Признаюсь, – заинтересовался Лев Сергеевич, – никогда такого взгляда на поэму не слыхал.

– А я, Лев, на Кавказе это понял. Живут там бок о бок и русские, и украинцы, и горцы и порой враждуют, а дорогу друг к другу найдут. Песни между собой первые дружат. То горцы у нас голос подхватят, то, глядишь, наша песня с горской породнится. Сначала чудно для уха, а вникнешь умом – тут такие пути для музыки открываются…

– К шуту твою музыку! – отрезал Лев Сергеевич.

Глинка взглянул на его равнодушное лицо и расхохотался.

– Не буду, не буду… Чем Александр Сергеевич нас ныне порадует? – спросил он после паузы.

– Нет мне больше веры от Александра, – с горечью оказал Левушка. – Ни одной его строки теперь не вижу… И поделом мне, прохвосту: зачем звонил по всему свету!.. А новенькое, – вдруг перебил себя Пушкин, – новенькое, ей-богу, есть. Только взята с меня гробовая клятва.

Глинка выжидательно покосился.

– Однакоже, – продолжал Лев Сергеевич, – новые стихи я через третьи руки получил. А в печать они все равно не попадут. Изустно их огласить – и то опасно!

Глинка снова промолчал, понимая, что Левушкиной добродетели хватит ненадолго.

– Тебе, Мимоза, пожалуй, можно довериться, – начал сдаваться Левушка. – Э, черт, – тотчас решил он, – эти стихи все честные люди знать должны. Послал их Александр Сергеевич с оказией в Сибирь, а кому – сам поймешь.

Он начал читать приглушенным голосом:

Давно отзвучали стихи, давно ушел будущий юнкер, а Глинка повторял памятные строки.

Февральская ночь смотрит в одинокую комнату. Смутно виднеется за окном пустынная улица. Куда-то идет военный караул… Глинка отрывается от окна и снова в задумчивости ходит.

Царствует на Руси новый Агамемнон, Николай Павлович, и мнится ему, что существуют при нем, для его величества пользы и надобности, верноподданные. А есть народ, и устами первого своего поэта он дает клятву побежденным бойцам. На смену погибшим явятся сильнейшие. Сгинет безвременье. Возвеличится Русь. Не умирают герои.

– Ты хоть сегодня приободрись, Мимоза!