Так в её жизни появились двадцать восемь почти взрослых юношей и девушек и, в их числе, Кирилл Стахов. Как же он ей мешал, паршивец, своим взглядом! Она его чувствовала даже затылком, когда поворачивалась к классу спиной, чтобы написать тему урока на доске. Хорошо хоть сидел за последней партой в углу у стеночки, и она постепенно приноровилась его не замечать.

Но к концу учебного года всё резко изменилось. Она вдруг увидела его крупные крепкие мужские руки и поплыла. Это расшалились гормоны беременной женщины (так она успокаивала свою совесть, когда во время интимной близости с любимым мужем его тёплое, родное тело вдруг обнимало её чужими сильными руками, а знакомые карие глаза становились отчаянно-влюблёнными глазами наглого мальчишки). Да! Наконец-то она забеременела и была безмерна счастлива. Так счастлива, что ей хотелось всё время хохотать и кружиться, кружиться! Вопреки насупленному мужу, которого не сильно обрадовала перспектива стать вскоре отцом. Впрочем, аборт он сделать не предлагал, и Олеся была уверена, что, когда родится малыш, всё изменится. Так ей и мама с папой говорили. Вот кто обрадовался перспективе стать бабушкой и дедушкой! Наконец-то! Уже двадцать пять, пора, не девочка уже.

Но счастье длилось недолго и оборвалось самым неожиданным образом. Олеся вернулась домой после заседания последнего перед длинным летним отпуском педсовета, на котором директор и завуч подвели итоги этого учебного года, в самом радужном настроении. Целый день без токсикоза – чем не радость? А предстоящие два месяца отпуска, разве не счастье? А целых две недели из них у моря, которые ей пообещал Серёжа? Это вообще уму непостижимо! Море, солнце, песок, да ещё и вместе с любимым!

Сергей открыл дверь и окатил её таким злобным взглядом, что у неё подкосились ноги. Грубо схватив за руку, втащил в квартиру, захлопнул дверь и, зажав в одной руке какую-то бумажку, с обидным, как будто выплюнутым словом: «Дрянь!», второй отвесил ей звонкую пощёчину. Олесю развернуло, она ударилась об острый край тумбочки, и её живот пронзила дикая боль. Потом она услышала металлический стук, как будто кто-то уронил на пол чугунную гирю, и голова взорвалась новой порцией боли. А потом наступила темнота.

Очнулась Олеся на больничной койке. Рядом на стуле сидел Сергей и держал её за руку. Когда увидел, что она открыла глаза, сполз перед кроватью на колени и разрыдался. У Олеси кружилась голова, во рту и ноздрях стоял металлический привкус. Она чувствовала себя разбитой и опустошённой. Да, опустошённой, потому что её малыша больше в ней не было.

Сергей пытался вымолить прощение. В качестве оправдания своего гнева всунул ей ту бумажку, которую зажимал в руке, когда ударил Олесю. В пасквиле, написанном на листке, вырванном из обычной школьной тетради, говорилось о том, что она нагуляла ребенка от соблазнённого ею старшеклассника. Почерк был изменён, но Олеся сразу узнала руку писавшей – Маша Арефьева. Машенька, по уши влюблённая в Кирилла Стахова…

Мужа Олеся не простила. Физически не могла этого сделать. Каждую ночь ей снились его глаза, бешеные глаза, полные ненависти. Жить с этим было невозможно. Она собрала свои вещи и тихо уехала к родителям в Оренбург.

После сытой жизни в военных городках, с их спецобслуживанием в отдельных магазинах, где по талонам были только ковры, покупать по талонам самые обычные продукты питания было дико. Олеся не сразу к этому приспособилась. Однажды не отоварила мясные талоны варёной колбасой, решив подождать чего-то более существенного, и талоны пропали. Пришлось целый месяц всей семье сидеть на траве и картошке.