И начинает двигаться.

Ощущения поражают мое разгоряченное тело остротой и жаром. Стону громче, отчаянно цепляясь за наслаждение, которое, вроде как, наказывая, дарит мне Сауль.

– Рома… Рома… Рома…

Не знаю, почему называю его так. Вероятно, идя на сближение, хочу сделать для своей совести все еще проще. А может, просто потому, что мне подсознательно этого хочется? Совершенно очевидно, что в это мгновение я никак не контролирую свои желания.

Чувствую его губы на своем плече. Ощущаю зубы на изгибе шеи. Упиваюсь тем, как он самым откровенным способом трахает меня. Громко и надсадно дыша, тянет мои бедра ближе. Жадно и отрывисто вбивается в мою отзывчивую плоть.

Наши покрытые испариной тела скользят и сталкиваются, формируя в пространстве зычные сочные хлопки. Все звуки, все ощущения, все действия – порочные, незнакомые и запретные.

Когда пальцы Сауля находят бугорок моего клитора, я уже просто не способна выдерживать внутренний ураган. И он сметает меня. Толкаясь к своему мучителю навстречу, истекаю наслаждением. Охрипшим голосом протяжно стону и кончаю. Без каких-либо трепыханий позволяю ему сделать то же самое – в мое тело. Впервые по-настоящему чувствую и слышу Сауля: потрясающую пульсацию его плоти внутри меня сопровождает звериное нутряное рычание.

10. 9

Юля

Хочу, чтобы он ушел. Рассчитываю, что мы никогда не будем обсуждать произошедшее. Хватаюсь за надежду, что для самого Сауля близость такого рода – заурядное дело. И тут же ощущаю, какое-то истерзанное внутреннее сопротивление.

Что ж такое-то?

Он снимает с меня вес своего тела и встает с кровати. Но не уходит.

В комнате все еще достаточно светло, хотя солнце уже садится. Наплевав на свою неприкрытую наготу, лежу неподвижно. Собираю внутри себя новые осколки.

Что это было? Что?

Не думать. Не думать. Не думать!

Если начну анализировать, не справлюсь. Последствия всегда страшнее самого действа. Сауль ведь тоже это знает. Он этим и руководствуется, подчиняя мое тело. Удовольствие – короткая вспышка. Воспоминания о нем – хлёсткие кнуты. Именно они ломают сознание.

Не думать. Не думать. Не думать.

Поднимаюсь, когда Сауль идет в ванную. Пользуясь моментом, неуклюже натягиваю на трясущееся тело халат. Едва успеваю затянуть шелковый поясок, прежде чем мужчина возвращается.

Подбираюсь. Подтягивая колени, обнимаю их руками. Неумолимо краснея, поглядываю из-под ресниц.

Саульский спокойным неторопливым движением застегивает ремень и принимается за манжеты.

– Во двор не выходи. Я человека жду. Нечего тебе перед ним отсвечивать. Это, я надеюсь, понятно?

Киваю. Но ему, конечно же, этого мало.

– Не слышу.

– Понятно.

– Отлично.

Долго стою под душем. Сил, чтобы тереть оскверненное тело мочалкой, как часто пишут в книжках, нет. Да и оскверненное ли? Если на то пошло, я добровольно его осквернила. Снова и снова напоминаю себе, что думать об этом нельзя. Но так ведь не бывает, чтобы разум совсем молчал, а переключиться мне не на что.

Не знаю, возможно, с ума схожу, но, вытираясь полотенцем и подсушивая волосы, я пою. Когда-то на папу работал один парень. Все называли его Итальянец. Правда ли, нет, он сам рассказывал, что родом из Сицилии. Одну зиму я болела и долго не ходила в школу. Просиживая дни напролет с ним на пару в кухне у Тони, училась играть в карты. Итальянец почти постоянно напевал одну и ту же песню, а у меня не сразу получилось запомнить и правильно вытянуть нужные слова. Прошло десять лет, года четыре из них Итальянца нет в живых, а я вдруг только сейчас понимаю, что никакой ощутимой хворью тогда не страдала. Папа упорно повторял, что я болею и должна оставаться дома, а я ведь не чувствовала никакого недомогания. Странно…