Только не плачь, мой мальчик. Только будь всегда счастлив. Я обещала, что укрою тебя от любых бед и проблем. Прости, наверное, у меня не очень хорошо это получается. Но я точно знаю, что люблю тебя больше жизни. Мне сказали когда-то, то нельзя растворяться в тебе. Какая глупость. Ты, лучшее, что у меня есть.

– Давай уже, открывай коробку, шлимазл. И перестань краснеть своими выдающимися ухами. Мося, сделай красиво. Фото завтра будут в стэнгазэте, – иерихонской трубой, чересчур бодро, гудит странно красноносая тетя Люба, подталкивая моего зареванного мальчика ко мне. Я стою с коробкой, в которой тихо-тихо сидит цуцик. Слабая замена огромному флибустьеру, подарившего глупую надежду маленькому мечтательному мальчику. Этот Бармалей не может сделать счастливым никого, кроме себя. Он не умеет этого. Зато умеет разбрасывать крохотные кусочки льда, оставляющие в сердцах всех, к кому он приблизился почти незаметные, но очень болезненные ранки. И я не смогла уберечь моего ребенка от этой мерзкой боли.

– Давай, Петюша, он тебя заждался, – улыбаюсь я. Дети умеют излечиваться очень быстро. Они регенерируют. Забывают все самое дурное. А в коробке давняя мечта моего сына. Он очень хотел собаку. Молодец, все таки, тетя Люба. Сама бы я вряд ли решилась взять на себя еще одну большую ответственность.

– Я не хочу тррробо пса, – всхлипывает мой мальчик. Сжимает кулачки, до побелевших костяшек. Жаль, что он так рано познал истину предательства и обманутые надежды.

– Ой. Не хочет он. Не нравится, нэ кушай. Мы чичас этот подарок отнесем другому рахиту. Который умеет быть благодарным, – хлюпает носом тетя Люба. – Все тута за него старалися, – обводит рукой замерших в нетерпении гостей. – Все ждут, что праздник вернется в свое русло, веселое и беззаботное. А он фардыбачится.

– Открывай уже подарок, Петро. Дюже «Ситра» хочется бахнуть. Трубы горят, прям как у реактивного катера, – хмыкает Синявкин.

– Ой, катера, держите менэ Мося. Лапоть ты штопаный бэз мотора, Синявкин. Ситра ему полведра. Мося, выдай этому поцу Боржома.

– Ну же, милый, он так ждет тебя, – шепчу я моему мальчику, в глазенках которого наконец зажигаются огоньки любопытства. – Мы назовем его Пиратом.

– Я больше не люблю пилатов. Ма, что там?

– Открой и узнаешь. Только аккуратно.

Петюша открывает коробку, а я замираю на месте. Смотрю, как глаза ребенка расширяются от восторга, из них брызжут слезы. Но теперь уже радостные. Крошечный щенок испуганно жмется к груди своего маленького хозяина, тычется мордочкой.

– Ну вот, опять ревет, что ж ты Петька, прохудился что ли? – смущенно вытирает кончиками пальцев слезинки на своих щеках растрогавшаяся фея крестная. – Радоваться надо, семь сорок сбацать с выходом. А потом… Дискотэка.

– Это мой…? Мой? Мой пес? Мой… – от восторга Петюша теряет некоторые буквы. И забывает все свои разочарования.

– Цуцик, такой же как и ты, – бубнит тетя Люба. Все оживают. Праздник продолжается.

– Это тетя Люба придумала, – шепчу я в макушку сына. – Знаешь, я рада, что нас теперь будет трое. Но ты должен быть ответственным. Завтра пойдем в магазин, купим все…

– Батрррмалею, – улыбается от уха до уха мой сын. У меня сердце замирает. – Его будут так звать.

– Почему?

– Мне нлавится. И у него пятнышко на глазу. Как повязка. И наплевать, что тот дядька снова стал злой. Он, значит, не по настоящему со мной длужил. А те кто не умеет длужить, те не пилаты, и совсем не флибусрррреры и идут в тухес, вот. Но в теклепспок я буду смолеть. Вдлуг папу моего в него увижу. Он, навелное, на луне тепель. А что, и космические пилаты бывают. Бывают же?