Поэтому просто убираю телефон и сообщаю, что ел на завтрак кукурузные хлопья. Ты смеешься – и тут же закрываешь соцсети (что за умничка!) – и я рассказываю о себе так, как это и положено: лично, глядя в глаза. Говорю, что живу в доме на воде в Уинслоу. Ты еще выше закатываешь рукава и с улыбкой замечаешь:

– Мы почти соседи. Мы живем за углом в Уэсли-Лэндинге.

Не может быть, чтобы ты вела себя так со всеми волонтерами.

Мы идем вниз, и ты вдруг касаешься моей руки. Да, малышка, я тоже это вижу. Красное ложе. Вмонтированное в стену.

Ты говоришь тихо, почти шепотом, ведь рядом дети.

– Ну как?

– Отличное ложе!

– Ага, я тоже так его называю. Оно меньше зеленого…

У зеленого цвет такой же, как у достопамятной подушки покойной Бек.

– Но мне больше нравится красное, – продолжаешь ты. – Плюс аквариум…

Аквариум точь-в-точь как в фильме «Близость». Ты потираешь руку, хотя она и не чешется. Это зуд совсем иного рода: ты хочешь бросить меня на этот красный диван прямо сейчас. Но не можешь.

– Когда я была ребенком, в моей библиотеке не было ничего подобного.

Вот почему мне бы хотелось растить своего сына на этом острове. Я киваю и с невольной дрожью в голосе замечаю:

– В моей библиотеке не было даже стульев.

Но тут же себя одергиваю: хватит болтать о своем дерьмовом детстве, неудачник Джо.

Ты наклоняешься ближе, точь в точь как в фильме «Близость», и мурлыкаешь:

– Вечером тут еще уютнее.

У меня перехватывает дыхание. Я не знаю, что ответить. Это уже слишком: слишком чудесно, слишком гладко, слишком идеально – как мороженое на завтрак, обед и ужин. Ты тоже это чувствуешь и поэтому показываешь на шкафчик.

– Увы, на него написал какой-то малыш, а уборщица на больничном. Не боишься испачкать руки?

– Нисколько.

Пару минут спустя я уже оттираю мочу от нашего красного ложа, и ты изо всех сил стараешься не смотреть на меня, но ничего не можешь с собой поделать. Я тебе нравлюсь. И разве может быть иначе? Даже грязную работу я делаю с улыбкой.

Я переехал сюда, решив, что мне будет легче стать хорошим парнем в окружении других хороших людей. Уровень преступности здесь феноменально низкий: последнее убийство случилось двадцать лет назад. Поэтому когда один архитектор спер у другого рекламный щит, это стало сенсацией, которую местная газета мусолила два выпуска подряд. Молодежь бежит с острова. Население становится старше.

Красное ложе снова как новенькое, я откладываю чистящие средства и оборачиваюсь. Ты ушла.

Я возвращаюсь наверх. Ты сидишь в своем стеклянном кабинете, похожем на аквариум, и, едва завидев меня, стучишь в стекло, приглашая зайти. Естественно, я спешу к тебе. Закрываю за собой дверь и машу в знак приветствия покойной Уитни Хьюстон и Эдди Веддеру[3], постеры которых висят у тебя на стене. Ты предлагаешь мне сесть и снимаешь трубку трезвонящего телефона. Никогда не думал, что снова испытаю подобное счастье; как не думал, что Лав Квинн похитит моего ребенка и сунет напоследок четыре миллиона долларов, чтобы откупиться. Но раз уж в этом мире возможны столь чудовищные вещи, то и для столь невыразимо прекрасных в нем должно быть место.

Ты кладешь трубку и улыбаешься.

– Итак, на чем мы остановились?

– Ты как раз собиралась сказать мне, какая песня Уитни Хьюстон твоя любимая.

– Та же, что и в детстве. Мои вкусы не изменились. How Will I Know, – отвечаешь ты. И невольно сглатываешь.

Я не могу удержаться и сглатываю тоже. Это песня о любви: героиня сгорает от страсти, но боится признаться…

– Мне нравится, как ее перепели «Лемонхэдс», – прерываю я неловкую паузу.

Ты отводишь глаза и улыбаешься.