Борис опасался таких людей: никогда не знаешь где их ущемишь. Будучи человеком наблюдательным, он сделал вывод: обидчивость – самая опасная в человеке черта. Не подлость, не жадность, не зависть и не безнравственность даже – все эти качества быстро себя обнаруживают, а вот болезненное самолюбие и обидчивость так умеют маскироваться, что узнаешь о них только тогда, когда уже слишком поздно. Еще наивно держишь человека в друзьях, а он давно уже ненавидит тебя лютой ненавистью и только того и ждет, когда ты спиной к нему повернешься – мгновенно с радостью всадит нож.

Вот что Борис знал с высоты своего двадцатишестилетнего опыта. Опираясь на этот опыт, он проницательным взглядом окинул Еву – она была смущена, теребила рубашку дрожащей рукой и боялась. Явно боялась, но не маньяка, а самого Бориса, его насмешек, неверия…

Он еще раз отметил: «Жутко самолюбива. Самолюбива и обидчива. Несомненно».

Но это его почему-то уже не отталкивало.

«Глаза у нее очень добрые, значит отходчива. Чрезмерное самолюбие и злопамятство, вот какое сочетание опасно», – успокоил себя Борис и сказал:

– Я тебе верю. Показывай.

Ева облегченно вздохнула и развела руками:

– А показывать-то и нечего. Я вытерла клавиши.

– Тогда покажи свой рояль.

– Пожалуйста, пойдем в кабинет.

Войдя в комнату, Борис первым делом обратил внимание на открытый балкон. Он действительно уже поверил Еве, но в чудеса все еще поверить не мог.

– Я живу в этом доме давно и всех своих соседей знаю, – упредила она его вопрос. – Если маньяк и проник через балкон, то или тайком, или зайдя к тете Маше в гости.

– Почему к тете Маше? – удивился Борис.

– А с другой стороны живет инвалид. Он даже дверь никому не открывает.

– Но кто-то за ним ухаживает?

Ева кивнула:

– Да, его дочь, но она всего два раза в неделю заходит и всегда одна.

– Ладно, давай осмотрим рояль.

Осмотр рояля не дал ничего – следов крови нигде не было. Борис даже начал уже сомневаться, была ли вообще эта кровь, но, вспомнив про обидчивость Евы, он спохватился и, деловито потирая руки, сказал:

– Надо понаблюдать.

– Боб, мы что, будем здесь сидеть?

– А почему бы и нет?

– А может лучше пойдем в столовую и выпьем по чашечке кофе, – предложила Ева.

– Так поздно я кофе не пью, а вот от стакана сока не отказался бы.

Она обрадовалась:

– У меня есть сок!

– Да-а? Какой?

– Выбор огромный, фрукты из нашего сада. Мама стряпуха отменная.

Ева оказалась гостеприимной: к соку нашлись и варенье ореховое, и прочие сладости маминого приготовления. Борис сладкого не любил, но ел, опасаясь обидеть хозяйку, а Ева радушно его угощала.

– Ой, я же забыла! – вдруг хлопнула она себя по лбу. – У нас же еще есть варенье из роз. Боб, ты когда-нибудь пробовал?

– Из роз?

Он задумался: «Не стошнит ли?»

– Боб, из розовых лепестков, я сейчас принесу, у нас три банки осталось в кладовке. Если понравится, одну тебе подарю.

Не успел он ей возразить, как оживленная Ева вспорхнула из-за стола и умчалась. Борис вскочил с намерением ее остановить – столько сладкого ему не осилить – но напоролся на жуткий визг. Бросился в кабинет – там визжала Ева. Визжала, пятясь от рояля.

– Боб! Кровь! Снова кровь!

Он придирчиво смерил глазами расстояние от девушки до рояля и до книжных шкафов: «Да нет, я вылетел сразу за ней: разрыв был три-четыре секунды. В руках у нее не было пузырька и зацепить его было негде. Она едва-едва успела добежать до рояля…»

– Ева, а почему ты мимо рояля прошла? – заглушая ее визг, прокричал он.

Она замолчала и, упав к Борису на грудь, разрыдалась. Плакала, обхватив его шею руками. Это было так неожиданно, что он растерялся. Ее била нервная дрожь; его мучал вопрос: что она делала в кабинете? Зная ее обидчивость, Борис с вопросом повременил – гладил ее по плечам, приговаривая: