Он даже не собирается вдумываться во все эти вопросы и получать никому не нужные ответы. Всё это чепуха! Всё! Сама же говорит о ясности и понятности, и сама же всё так запутывает!

Очень хотелось отмахнуться, пропустить мимо и ушей, и глаз эти её последние выводы и утверждения. Очень… Но что-то не давало. Какой-то едва уловимый звоночек внутри резонировал не в такт этому желанию. И настойчиво требовал к себе внимания. Он задумался. На лице застыло строптиво-брезгливое выражение, явно отражающее неприязнь к этому звоночку. Оно заметно усилилось, когда он понял, что звоночек не один. Их три.

Да, три момента обрисовывались в его представлении, мешающие обратить Ленкино изложение понятия «ревность» в ничего не значащую, просто отдающую своеобразием, шутку. Три… Первый заключался в том, что, несмотря на его уверенность в собственной непогрешимости и безукоризненном поведении, эта её фраза – «живущий в ревности, сам неверен», как ему показалось, неясно намекала на нечто нехорошее. И слабая попытка уговорить себя, что это сказано лишь в контексте Ленкиной общей мысли, и конкретные намёки совершенно неуместны, осталась безуспешной. Он-то точно знал, что он любит лишь её одну. И давно забытая пара ни к чему не обязывающих, мимолётно подвернувшихся случаев удовлетворения его мужских амбиций никак не могла быть свидетелем обратного.

Он верил лишь в одно: если человек не знает об измене, то её и нет. Всё просто – узнал о факте, да, значит так и есть. Не узнал – нет ничего, и незачем строить домыслы и предположения, основанные на каких-то, извините, перестановках букв! Но именно эта вера в нём сейчас почему-то неумолимо подрывалась, и он до конца не мог дать себе ответа – почему?

Второй неприятный момент, хоть и не был столь чётко проявлен, а лишь присутствовал в едва различимой, смутной и скорее догадливой форме, намекал на то, что, скорее всего он обманывался, приписывая Ленке способность ревновать. Приходилось, не без сопротивления этим мыслям, признать, что это он наделил её этим качеством только исходя из собственного желания. Или, вернее, нежелания чувствовать себя одиноким ревнивцем в их паре. Ведь на изредка задаваемые им в шутливо-провокационной форме вопросы «ты что, ревнуешь?» она всегда искренне удивлённо вскидывала брови и, пожимая плечами, совершенно серьёзно отвечала примерно одно и то же: «Боже меня упаси!». Он, конечно, чувствовал осмысленность и ответственность за сказанное ею, но предпочитал наделять эти фразы ничего не значимым легковесием, с которым и он сам и его многочисленное окружение произносили подобные заверения. Оказывается, зря…

Последний, третий момент тоже удовольствия не доставил. Как бы ни хотелось видеть реальной воображаемую картинку, на деле, при честном рассмотрении, всё было иначе. Скрипя сердцем, он сам себе неохотно признался, что их затворничество и отход от общения с многочисленными друзьями и знакомыми не были результатом, как он себе объяснял ранее, романтической погруженности друг в друга, а банально следствием его собственнического ревнивого инстинкта. И хотя это признание самому себе было самым неприятным фактом, оно не изменило его убеждённости в нормальности и правильности своего отношения. Что, в конце концов, плохого в том, чтобы ревностно охранять от чужого глаза то, что тебе дорого! Непонятно…

Виктор неторопливо поднялся, бросив на отложенный «зелёный подарок» сумрачный взгляд, и с бокалом в руке зашагал по комнате. Потёр висок, пытаясь унять вспыхнувшую не лучшими эмоциями головную боль. Сделал несколько глубоких вдохов.