Зачем?

Кто же ведает?

Он навсегда запомнил летний, щедро выкативший свои климатические прелести день, когда судьба сыграла с ним в игру на новенького.

В доме пару лет как завелся чудной и чудный порядок: едва мать, учительница арифметики в младших классах, с ее сохнущей полиомиелитной ногой, отъезжала на летние каникулы в свой бессмысленный костный санаторий на юг, отец, историк в старших классах, устраивал третьекласснику, а затем четверокласснику настоящий праздник: настырную встречу с прекрасным, отправляя по нескольку раз в неделю в расположенный неподалеку кинотеатр Юность на дневной сеанс, с единственным условием – не рассказывать потом матери, а то ругаться будет, ты ведь знаешь ее. Он мать знал. Она ругалась часто, по поводу и без повода, то ли из-за дурного нрава, то ли из-за болезни, – младший Перепелов охотно вступал в сговор со старшим. Отпрыск умел держать рот на замке – черта закрепилась в нем взрослом. Двадцать восемь дней отсутствовала мать, двенадцать дней из двадцати восьми сын безотрывно пялился в киноэкран. Каждый фильм шел в Юности по неделе, так что третьеклассник, а затем четвероклассник забирался в мир прекрасного с ногами, что обеспечило незаурядное развитие его эстетического чувства. Другой в его ситуации возненавидел бы кинематограф как таковой, он же ничуть не скучал, пожирая в который раз Майора Вихря, Чапаева или Дорогу Феллини, последняя по неизвестным идеологическим соображениям называлась Они бродили по дорогам. Он знал фильмы наизусть, а все одно впадал в столбняк, когда отважного майора Вихря хватали гестаповцы, Чапаев исчезал в мутных водах реки Урал, а у Джульетты Мазины стекала по щеке испачканная черной тушью слеза. По-хорошему, на Дорогу ребенка пускать не следовало, рано, но билетерша пускала – как сына уважаемого школьного историка и культурного фаната.

В тот день он с утра потопал в булочную, за свежим батоном, пока не расхватали, по отъезде матери это вменялось ему в обязанность. Стоял в очереди в кассу, как вдруг человек за десять до него, точнее, не человек, а женщин, разразился скандал, одна кричала, что вторая не стояла, вторая кричала, что стояла и отошла, первая повернулась к очереди за поддержкой, и Перепелов узнал в ней свою классную руководительницу. Хотя лицо было не ее. Другое, чем в классе. Даже не так. А так, как она читала им в книжке про одну героиню: на ней лица не было. Перепелов почувствовал, как его щеки превращаются в две свеклы. Неожиданно ему сделалось ужасно стыдно, и он, спрятавшись за соседних теток, принялся пристально разглядывать пол, чтобы по неосторожности не встретиться глазами с безобразно орущей училкой. Его словно магнитом тянуло к ней, и, не справившись с собой, он стал исподлобья смотреть в ее сторону, но не поверху, а понизу, под ноги стоявшим там теткам. Внезапно он увидел, как из рук училки, нервно комкавших темный носовой платок и какие-то бумажки, на пол выпал рубль. Большая сумма. Нарезной батон стоил тринадцать копеек. Ситный – десять. Белая булка – семь. Фруктовое мороженое – тоже семь. Билет в кино – тридцать копеек. Училка, стоя возле прилавка, уже протягивала продавщице грубый клочок серой бумаги, победоносно выбитый в кассе чек, когда Перепелов, отвернувшись, прошмыгнул мимо, нагнулся и поднял ее рубль с пола. Что с ним делать дальше – непонятно. Отдать училке он не мог. В таком случае она бы узнала, что есть свидетель всему происходившему, чего ни за что нельзя допустить. Оставить банкноту валяться на полу, чтобы ее подобрал кто-то другой, тоже было выше сил. Скомкав денежку, он незаметно спрятал ее в карман. После чего вернулся в очередь, честно отстоял свое и вышел с нарезным батоном в авоське и чужим рублем в кармане. Ничего не изменилось в мире. Ничего не изменилось в залитом золотом каникулярном летнем дне. А что-то произошло. Хорошее или плохое, он не понимал, но точно что-то. Принес хлеб домой, отец согрел обед, поели. Отец напомнил: