– Имя спрашиваешь? – ненавистно прорыдал он в лицо Багаеву. – A ты, сука красная, сына мне вернешь за имя?
Под шершавой ладонью Елдышева рука Багаева намертво припаялась к кобуре маузера – не шевельнуть. Нет света, нет дыхания…
– Стреляй! – хрипел мужик, поднимаясь. – Пореши заодно!
Елдышев, вздыхая, шел за Багаевым.
– Сманули мальчонку… Осиротили! – ненавистно неслось им вслед. – Убивать вас буду, жечь… Чтоб она сдохла, ваша проклятая революция!
– Ничего не пойму, – сокрушенно говорил Елдышев. – Лежал старик в землянке связанный, как куль. Не мы его связали, не мы мальчонку его гранатой растерзали… Хоть убей, ничего не пойму, Иван Яковлевич.
– Раз он лежал связанный, это меняет дело, – задумчиво проговорил Багаев. – Ты, тезка, потолкуй с ним. Наскоком, как я, такого сурьезного мужика за душу не возьмешь. Кто он такой, где живет, какая семья? И узнай имя парнишки.
– А чего узнавать? Узнано… Степан Степанович Туркин, тринадцать лет. И отец его, вурдалак этот, тоже Степан Степанович. Вдвоем тут на полустанке и живут: Степан Степанович да Степан Степанович.
– Жили вдвоем, – поправил Багаев. – Ему теперь не прожить после нас и дня. Надо его забрать с собой. Уговори.
– Я девок-то не умел уговаривать, – махнул рукой Елдышев, – а этого как уговоришь? Постараюсь, конечно… Вот вы бы поехали?
Багаев запустил пятерню в затылок:
– М-да… Поговори все ж таки.
Глава девятая
Поезд тронулся только под вечер. Машинист осторожно провел состав по кое-как скрепленным рельсам. В насквозь продуваемой теплушке уснули милиционеры, свободные от несения дежурств. Спали вповалку, укрывшись брезентом, исторгая стоны, храп и жаркие речи, смятые сном в мычание. А в другой теплушке под куском брезента, у стены, спали еще восемь, навсегда свободные от дежурств. А девятый остался далеко позади, у разъезда, и спал под большим крестом, который отец сделал ему из просмоленных плах. Он закончил эту работу – глядь, а конники рядом, и лошади, сбрасывая пену, кивают ему головами. Что ждать от этих людей? Он удобнее перехватил топор и пошел на первого, уже знакомого ему.
– Хорошо ли твой сын послужил красным? – спросил знакомец, обнажив сахарные зубы. Жеребец под ним плясал.
– Хорошо, – подтвердил отец, приближаясь. – Жеребца уйми.
– А куда ж ты идешь? – спросил знакомец. – С топором-то, на кого?
– На тебя иду, сахарный, – сказал отец, приближаясь. – Убить тебя.
– Ну, попробуй, – смеялся тот: каждое движение топора сторожил позади казак с шашкой. – Ну, давай, размахнись пошире!
– Еще чего, – сказал обходчик и метнул топор снизу вверх. – Дурака нашел?
Лезвие топора врубилось в грудь всадника, задев концом открытую шею. Всадник пустил изо рта длинную черную струю и сполз с лошади.
– Toпop дюже хорош, – сказал обходчик. – Струмент дедовский.
И никто его не услышал: ни тот, кто стоял рядом и стирал с шашки кровь, ни те, уже далекие, кого мотало сейчас в насквозь продуваемой теплушке, ни Иван Елдышев, который звал его с собой, ни Сергей Гадалов, который лежал рядом с Елдышевым, баюкая перевязанную руку, ни Иван Багаев, стоявший в кабине паровоза, – никто его не мог услышать. Если бы эти люди оглянулись, они бы, возможно, увидели в степи огненный крест – жарко горит просмоленная плоть дерева! Но эти люди не оглядывались: что позади, то позади. А впереди снова горбился подъем, и Багаев, злой, напружинившийся, крикнул машинисту:
– Батя, сколько еще их на нашу долю?
Машинист подумал и хмуро нагадал, глядя во тьму.
– На мою долю два, а на вашу, сынок, как придется…
Состав с хлебом они привели в Астрахань ранним утром. Когда осталось совсем немного до Астрахани, Елдышев, выбрав минуту, обратился к Багаеву: