Что же, в таком случае у того гештальт-психолога было мало шансов сделать что-то с этим через просьбу назвать свои чувства, потому что ребёнок до рождения и какое-то время после не дифференцирует собственных чувств. Отколотая в травме и навсегда запертая в том возрасте часть моей психики не смогла бы определить эмоцию вовсе не потому, что взрослая я «ничего не понимала», «плохо старалась» или «сопротивлялась».

Младенец не различает эмоций – он чувствует что-то вродеболи. Он не различает, с чем связан его тотальный дискомфорт: это страшно, или это мокрый холодный подгузник, или это хочется поесть? Есть мама, которая может распознать крик или подобрать решение. Услышать и понять. И дискомфорт так сильно затапливает, когда мама не понимает и не находит решений. Нет места в теле, где это происходит – это состояние затапливает всё тело целиком. Вы видели когда-нибудь, именно визуально, как могут орать младенцы? Да они же «вопят» каждой клеточкой своего тела, сжимаясь судорогой от пальчиков до макушки.

Боже мой, я отвечала на вопросы гештальтистки много-много лет назад максимально точно. Но «мама»-психолог не смогла это распознать и понять. Наши паззлы не совпали, и это не поместилось в знакомую ей модель.

У когнитивно-бихевиорального подхода было ещё меньше возможностей подобрать ключи к моей недифференцируемой фоновой «депрессии и тревоге». Эмоции этой замершей и запертой в психике детской части не имели никакого отношения к убеждениям и ошибочным мыслям. Работа в КБТ никак не могла мне помочь решить эту задачу. Моя ситуация не поместилась в модель и этого подхода тоже.

Но «чистый» подход не имеет готовых моделей.

«И есть ли что-то, что тебе хотелось бы, чтобы произошло?». Да, конечно.

Моё тело точно знает ответ на этот вопрос, ведь у меня теперь есть реальный материнский опыт. Оно помнит, как это: быть мамой для настоящего малыша, живущего в твоём животе. И я могу развернуть этот опыт на ощущение маленького-маленького ребёнка, который провалился в пустом и холодном теле, и дать этой части себя, наконец, что-то, что мне не смогли дать родители там и тогда и годы терапии после. Могу обнять своим вниманием это ощущение ребёнка, как обнимала своего настоящего ребёнка своим животом, и тихонько побыть своим вниманием рядом с ним.

Что-то вроде: «Я с тобой, малыш; я слышу и различаю, что именно с тобой происходит, и ты больше никогда не останешься с этим один на один. Я буду здесь своим вниманием столько, сколько это будет нужно для тебя».

Ноги согреваются. Значит, всё произошло так, как и должно быть, и психика в этой части получила своё исцеление, наконец-то.

Олег Матвеев приводит континуум «грязных» и «чистых» подходов и техник в виде последовательных отсеков-ступенек: «самые грязные», «грязные», «грязноватые», «чистоватые», «чистые», «самые чистые». «Чистота» и «грязнота» подхода зависит от степени привнесения помогающим практиком своей собственной модели в происходящее с клиентом.

Честно говоря, мне бывает сложно уловить разницу: а вот этот подход ещё «грязный» или уже «грязноватый»? Я вижу эту шкалу скользящей, в зависимости не только от фиксированных особенностей конкретного подхода, но также и от ценностей, индивидуального стиля терапевта и ограничений в его голове. Особенности школы терапии, разумеется, тоже играют роль – попробуй-ка работать в КБТ или классическом психоанализе приближенно к «чистым» техникам. Но куда можно отнести, например, тот же гештальт?

Мой опыт общения с гештальт-терапевтами начинался с достаточно «грязных» встреч, когда я просто не поместилась в модель психолога, у которого, похоже, была в голове несгибаемая идея того, чем именно мне нужно помогать. Или что-то вроде протокола: в какой последовательности и с чем именно нужно работать. Пока не назовёшь мне эмоцию, можешь ты это сделать или не можешь, дальше мы не пойдём. Дай мне материал для следующего шага, пожалуйста.