Понимал он меня с полуслова; взгляда было для него достаточно. Ума палата была у этой собаки. В том, что он однажды, отстав от меня, ушел из Карлсруэ, где я проводил зиму, – и четыре часа спустя очутился в Баден-Бадене, на старой квартире, – еще нет ничего необыкновенного; но следующий случай показывает, какая у него была голова. В окрестностях Баден-Бадена как-то появилась бешеная собака и кого-то укусила; тотчас вышел от полиции приказ: всем собакам без исключения надеть намордники. В Германии подобные приказы исполняются пунктуально, и Пэгаз очутился в наморднике. Это было ему неприятно до крайности; он беспрестанно жаловался – то есть садился напротив меня – и то лаял, то подавал мне лапу… но делать было нечего, надлежало покориться. Вот однажды моя хозяйка приходит ко мне в комнату и рассказывает, что накануне Пэгаз, воспользовавшись минутой свободы, зарыл свой намордник! Я не хотел дать этому веры; но несколько мгновений спустя хозяйка моя снова вбегает ко мне и шепотом зовет меня поскорее за собою. Я выхожу на крыльцо – и что же я вижу? Пэгаз с намордником во рту пробирается по двору украдкой, словно на цыпочках – и, забравшись в сарай, принимается рыть в углу лапами землю – и бережно закапывает в нее свой намордник! Не было сомнения в том, что он воображал таким образом навсегда отделаться от ненавистного ему стеснения. <…>

Нрава он был – нечего греха таить – сурового и крутого; но ко мне привязался чрезвычайно, до нежности.

Татьяна Львовна Сухотина-Толстая:

Помню Тургенева в один из его приездов (1881 г. – Сост.) ранней весной на тяге с отцом и матерью.

Сумерки. Отец стоит с ружьем (он тогда еще охотился) на поляне, среди мелкого, еще не распустившегося осинника. Недалеко – моя мать с Иваном Сергеевичем. Мы, дети, неподалеку устраиваем костер из сухих сучьев. Все говорят шепотом, чтоб не отпугивать тянущих вальдшнепов.

Тяга удачная. Поминутно слышен особенный легкий, прозрачный свист вальдшнепов и потом характерное хорканье. В эти минуты все настораживаются и замирают… Бац! – раздается выстрел… Лягавая собака суетится и бежит искать упавшую птицу… Потом опять все становятся по местам.

Лев Львович Толстой (1869–1945), сын Л. Н. Толстого:

Отец поставил Тургенева на лучшую поляну, на которой было несколько старых пней, а сам пошел дальше…

Тургенев стоял молча, прислушиваясь и держа наготове ружье…

Я сидел на пенушке как очарованный, не смел шевельнуться…

Раздался первый пронзительный свист пролетавшего в стороне вальдшнепа.

– Мимо, далеко, – грустно произнес Тургенев.

И опять тишина и ожидание.

Вдруг громкий выстрел раздался близко, с той стороны, куда пошел отец…

– Ну, конечно, на него летят, – тихо говорит Тургенев.

И в голосе его звучит нотка досады.

Еще свист и карканье.

Тургенев настораживается, но опять вальдшнеп протягивает далеко над макушками берез, вне ружейного выстрела. Мы ждем еще и еще. Но, как нарочно, ни одного вальдшнепа не налетает на нас.

Со стороны отца раздается еще несколько выстрелов, из которых два дуплетами.

Совсем темнеет…

Тяга кончится скоро, а Иван Сергеевич еще ни разу не стрелял.

Но вот где-то близко слышно густое карканье и пронзительный свист.

Тургенев вскидывает ружье и стреляет.

Вальдшнеп падает вниз, в густую чащу осинника и кустов. Я стремглав лечу его подбирать. Тургенев идет за мной. Но в темноте ничего не видно. Мы ходим, ищем, зовем отцовскую собаку, ищем вместе с ней, но убитого вальдшнепа не находим… Тургеневу досадно. Он сердится на свою незадачу.

Подходит отец и издали спрашивает:

– Ну, что? Убили?

– Да, но никак не найдем. А вы что сделали?