Максим был поздним и единственным её ребёнком. Врачи не рекомендовали ей рожать, но себе она оставила только два варианта: либо Макс, либо вообще ничего. Бесчисленное количество раз сын пытался расспрашивать мать об отце, но всегда получал очень скудную информацию: что тот был умным и благородным человеком и покинул этот мир внезапно и безболезненно. Ни сферы занятий отца, ни как познакомились, ни как жили или не жили вместе, ничего этого Максим так и не узнал от матери. В доме не было ни одной фотографии отца, ни письма от него, ни записки, и оставалось только его подлинное имя, которое зафиксировалось в отчестве Максима, потому что даже фамилию, которую носил Максим, была деда (естественно, по материнской линии). Раньше он обижался на мать за эту скрытность, но потом успокоился, когда она сказала: что это её память, и выдавать в виде воспоминаний сыну опасный материал для какой-то непонятной лепки, она не собирается. Говорила только, что в их отношениях осталось много невыясненного, что отец очень любил маленького сына, но всё остальное знать Максиму не нужно, чтобы не вышло нежелательного искажённого представления об отце. Максим согласился, что, в конце концов, это её право хранить подробности, видимо, на то были свои причины и, окрестив мать несгибаемой партизанкой, прекратил в дальнейшем всякие расспросы.

Сказать, что Максим был для Светланы Александровны самой жизнью, – это очень прозаично, но правильно. Он был для неё всем. Она любила его безмерно всей душой и сердцем. Наслаждалась каждым движением сына, каждым его словом. Но была и одна странность, которая не свойственна таким матерям-одиночкам; Зиновьева не считала себя единоличной собственницей по отношению к сыну. По её убеждению, Максим принадлежал всем, и в первую очередь, самому себе. У сына были романы с девушками, некоторых он приводил домой и знакомил с ней, но ни разу материнское сердце не позволяло запустить в себя хоть малейшую ревность. Светлана Александровна, конечно же, оценивала избранницу сына, отмечала в девушке приятные стороны и лёгкие недостатки и по-своему примеряла её к Максиму, но все эти наблюдения оставались при ней, и сыну она высказывала только короткое своё общее мнение, без всяких выводов. Она желала Максиму только счастья и до безумия радовалась, что он у неё просто есть, и всё.

Максим разлил по чашкам чай, выложил на большую тарелку печенье с пирожными, расставил всё на передвижной столик и покатил завтрак в комнату. Они пили чай и равнодушно слушали про тигриное пополнение в китайском зоопарке.

– Ты сегодня не торопишься на работу, – заметила мать.

– Звонили с ночной смены, они там задерживаются. Ребята работали всю ночь, устали, как черти и только сейчас отгружают продукцию. Скоро выборы и заказов от желающих посидеть в мягком кресле в своем собственном кабинете, хоть отбавляй. Если бы ты знала, как меня тошнит уже от этих напыщенных какой-то искусственной решимостью и правильностью физиономий на этих брошюрках и плакатах. Я видел одного кандидата в живую и внешность его вызывала у меня уважение. Он выглядел по-соседски – естественным. А потом я ужаснулся возможностями компьютерной корректировки лица. Программа, которая это всё делает, похоже, вообще, не в курсе, что человек – это существо исключительно порочное, и следы этих пороков нельзя убирать с лица, иначе оно становится кукольным и мёртвым. А лозунги под этими безупречными фотографиями…. От их краткой многозначительности мой разум просто скрипит и стонет.

Максим бросил в рот кусочек печенья, вставая, сделал глоток из чашки, поцеловал мать в щёку и сказал: