– Так. Спокойно. Стоять.

Твёрдость духа пришла к нему, когда он, именно, вспомнил про дом. Старое двухэтажное сооружение казалось Валентину Владимировичу неким центром отсчёта, который оставался неизменным и реальным. Дом в любом случае должен быть за его спиной, иначе Егорову придётся признать, что в нём сбиты все настройки, определяющие его местоположение в пространстве.

Как солдат на плацу, Валентин развернулся кругом и решительно зашагал в обратную сторону, даже не выставляя уже перед собой руки. От слепящей белизны его глаза слезились, но их можно было и вовсе закрыть, потому что казалось, что они и без того прикрыты веками, сквозь которые кроме размытого и обширного голого света ничего больше не проходит. А возможно, глаза так реагировали на свою беспомощность, и это мозг им выдавал такую команду: закрыться от монотонной белизны слезой. Валентин Владимирович не силён был в анатомии человека, но почему-то подумал именно так. Ещё он вспомнил лицо Милы в тусклом освещении на вчерашнем ночном чаепитии и, наверное, поэтому невольно стал отклоняться немного левее, чтобы выйти не к своему, а к первому подъезду.

Пройдя приличное расстояние, сделав шагов чуть ли не больше, чем до этого (а Егоров их уже не считал), он остановился. Потом бедный Валентин в панике пробежался немного в том же направлении, не боясь врезаться в серую стену или чьё-то окно, и опять встал. Ни его дома, ни какого-нибудь затемнения в тумане нигде не было. «Это конец! – больно кольнуло в его висках. – Наверное, я не проснулся, а просто умер во сне и попал в какое-то чистилище. Откуда мне знать, как оно выглядит». Такое предположение даже как-то успокоило Егорова, но, заломив до хруста свои пальцы, он ощутил, в каком бешеном ритме бьётся его сердце. «Но плоть-то при мне! Значит, я не покойник!», – заключил он и бросился бежать вправо, зная, что там за торцом дома, где расположена его квартира, тянется высокая длинная насыпь, поросшая бурьяном и которая тянется аж до самого леса. «Её-то я уже точно проскочить не смогу», – надеялся Валентин Владимирович и бежал вслепую, желая наскочить на этот возведённый когда-то бульдозером бруствер.

Но, ровным счётом, никаких рельефных изменений под ногами не наблюдалось, и вскоре, запыхавшийся больше от страха, чем от бега, Валентин упал на землю. Судорожные разрозненные мысли пронеслись в его голове, разбавив страх каким-то непонятным раздражением, которое и заставило Егорова приподняться. Встав на колени, он поднял голову вверх и, глядя незрячими глазами в белую муть, прокричал:

– Господи, где я?!

– Там же где и я, – послышался чуть левее за его спиной далёкий голос Максима Зиновьева.

Если то, что испытал несчастный Валентин Владимирович, услышав этот голос, назвать радостью, – это выглядело бы полным равнодушием с моей стороны. Для Егорова отклик Максима был набатом, возвещающим о его воскрешении. Согласитесь, что единицам дано испытать подобное чувство. Вот и мне сложно его описывать.

      Растирая грязными ладонями по щекам нечаянные слёзы, Валентин поднялся, и в то направление, откуда прозвучал голос, как только мог, прокричал, заикаясь от волнения:

– Ма-макс, эт-то ты?!

– Я-я, – прозвучало задорно на немецкий манер, и это озорство вызвало у Валентина дополнительную порцию слёз.

– Макс! Дорогой, ты мой! Стой, где стоишь, а то разойдёмся! – закричал опьянённый счастьем Валентин Владимирович и невпопад из него посыпались нелепые вопросы: – Ты что, не в тюрьме? Нет? Ты один? Дом наш видишь?

– Дом пока не вижу, – отвечал из белой каши Максим, – но надеюсь уже скоро его отыскать. А как же его не отыскать, когда завсегдатай этого дома уже гдё-то рядом. Владимирович, а ты-то, что там делаешь?