Далеко за полночь они решили, что пора расходиться. Соседи пожелали Светлане Александровне спокойной ночи, и скорейшего доброго сна. Баба Паня, охая и держась за поясницу (больше, показывая всем, как она устала, чем реально страдала от недомогания), пошла к себе, а Валентин проводил Милу на второй этаж, опасаясь, что она по чудовищной случайности может столкнуться со Жмыховым. Но, разумеется, никакого Михаила Анатольевича там не было, и Мила Алексеевна, поблагодарила Егорова за его участие в этом вечере в целом и за галантность, которую он проявил только что.

Когда дверь за ней бесшумно закрылась, Валентин прислонил ухо к двери восьмой квартиры и расслышал тяжёлый храп, похожий на рычание бульдозера, который пытается въехать на гору. Почему-то именно сейчас, пока он прибывал на высоком душевном подъёме, ему хотелось разбудить подполковника и объяснить, какую нелепую оплошность тот совершил. Егорову казалось, что он легко может доказать Жмыхову какой Макс прекрасный парень и что Максим, по своей молодости, очень быстро забудет про этот неприятный инцидент, и что Михаилу Анатольевичу следует отменить свои легкомысленные распоряжения. «Но, что поделаешь с этим душевным порывом? – размышлял возле железной двери Валентин Владимирович, – Разум, наделённый практичностью, словно каким-то жизненным иммунитетом не даст чувствам вырваться наружу. И правильно делает, что не даёт. Ничего из этого не выйдет. А жаль».

В таком состоянии: по-доброму насмехаясь над своим душевным рвением и жалея его, он спустился вниз и пошёл в свой подъезд.

Что касаемо дальнейшей обстановки, сложившейся возле старого дома в эту ночь, то следует добавить, что через три часа, когда его окна давно погасли, и оставался только тусклый свет от немого телевизора в комнате Светланы Александровны, к углу дома подъехала машина. Пожилая женщина накинула на белый пеньюар махровый халат и, позабыв у кровати опорную палку, с надеждой поспешила во двор. Но уже на выходе из подъезда Зиновьева услышала скрипучий пьяненький голос Петра Добротова, который бурно благодарил и прощался с таксистом-коллегой, доставившим его домой. Разочарованная Светлана Зиновьева с грустью вернулась в свою комнату. Других движений в доме и возле него до утра не было. Разве что, непонятная сизая в темноте дымка ползла медленно от бывших огородных участков и уже метровыми сугробами накрывала развалины машинной станции.

Перенесёмся пока в город, где не понятно: в поздний или уже ранний час, в каком-то заведении органов внутренних дел, в камере на голых обшарканных досках сидел Максим Зиновьев. Он пребывал в казённом мрачном помещении один и, как и его мать, так же этой ночью не спал. Макс нисколько не сожалел о совершённом им поступке. Повторись такая ситуация, он, всё равно бы, вышел во двор и довёл бы зажравшегося властью подполковника до бешенства. Раскаяние Максима было в другом: он волновался только за мать, зная, что она сейчас не спит, переживает за него, и он винил себя за то, что, не задумываясь, променял её здоровье на важное дело, завещанное ещё далёким Робином Гудом. Конечно, мать сейчас считает, что сын совершил очередную глупость, и эта несдержанность кроме страданий ничего им обоим не принесёт. Что бы заглушить в себе тревогу, Максим призвал на помощь иронию, но даже с ней понимал, что после его, так сказать, подвига, мир, безусловно, изменится, но он окрасится не в радужные цвета и, к сожалению, поменяется не для Жмыхова и ему подобных, а для него с мамой. «Как там она сейчас?», – тянулся он к ней всей душой, и с удивлением засвидетельствовал, как в груди у него учащённо забилось сердце, которое, по словам матери, упорно не хотело взрослеть. Он чувствовал, как его сердце вместе с переживанием о ней отбивало и браваду, которой он хотел поделиться с матерью, как бы в знак своего оправдания и, прося у неё прощения. «Если бы ты видела, мам, эту растерянную, пьяную, глупую и злую физиономию, – говорил он мысленно ей. – Неужели, это и есть его истинное лицо? Но как с таким лицом можно жить? Как, вообще, этот «пирожок» живёт с такой начинкой? В этих свинячьих глазах я заметил страх, мам. Да, именно, страх, который только и способен поставить эту гнилую братию в рамки приличия. За кусочек этого страха стоило воевать. Ты прости меня. Я не знаю, что будет дальше. Суд? Колония? Я-то вынесу эти испытания, но вот ты…. Прости. Самое ужасное будет в этих годах разлуки – это вопрос: «За что?!». Злопыхателю Жмыхову, имеющему власть, не составит труда состряпать обвинение, пусть даже самое абсурдное, и пропихнуть его в исполнение, через таких же растопыренных, накормленных сладенькой жизнью собратьев. Обидно? Да, обидно. Грустно думать, что справедливость придёт, но не в этой жизни. Долго терпеть приходится. И слабо утешает, что за многие века простой и благородный люд привык к этому терпению и унижению, …и не только в России. А я сейчас обречённо отнесён, как раз, к этому большинству. Ряды достойные, мам, но от плеча до плеча не один кулак просунуть можно. Как же невыносимо больно и противно, сносить расправу от глупцов и трусов! (при этом Максим чуть ли не застонал вслух). Тут бы и появиться, той самой, благородной ярости. Но в одиночку, как?! Она будет походить на обычное буйное помешательство. А кто вступится? Ты, матушка? Владимирович? Да, может быть, ещё два, три посторонних человечка. И, что тогда? Трепещи устоявшаяся веками, и даже модернизированная уже хамская беззаконная опричнина? Смешно и грустно. Крохотный бунт – это малая кровь, и кровь эта будет только наша с тобой, мам. Мы созданы по той же формуле, как и все маленькие благородные люди; мы не желаем, чтобы за нас заступался весь порядочный мир, потому что, это уже получится настоящая война. Эх, куда меня понесло, – встряхнулся Максим и горестно рассуждал дальше: – А на что нам остаётся надеяться в таком случае? На случайное благоприятное стечение обстоятельств в пользу такого несдержанного глупца, как я? Или, всё-таки, на торжество здравого смысла, которое внезапно проснётся по утру вместе с похмельем у этой сволочи – Жмыхова? А стоит ли мне тогда принимать это свинское великодушие? Да, не в жизнь! Если представится возможность, плюну ему напоследок в харю и навсегда забуду о таком детском понятии, как чудо», – подвёл черту своим размышлениям Максим Зиновьев, и не знал, что через несколько минут, такое «чудо» придёт к нему в лице майора Захарова.